— Ты-то куда лезешь, тварь неразумная, — сказал Нат с горечью, отталкивая зверя. — Тётушка... Одна только душа и любила меня в целом мире, и той больше нет. Та, прежняя тётушка Галь первая бы сказала, чтоб я ноги уносил. А эта... уж не знаю, кто за неё говорит. А ты знаешь?

Он помолчал, кусая губы, и продолжил:

— Я думал, о детях леса всё знаю. Гордился, что побывал там и вышел. Думал, вон я какой особенный, к чуду прикоснулся, не забоялся. Думал, мне больше прочих открыто. А на деле вышло, ничего я не знал... Как она там сказала? Ничего не узнал, потому и отпустили. И чудеса их такие, что лучше и не ведать, как они творятся! Так может, и не надо возвращать им этот камень. Может, на Сьёрлиге он силу потеряет, голоса эти отвяжутся...

И докончил горячо, глядя с мольбой:

— Уплывём на Сьёрлиг! Уплывём, а? Ты вот меня знаешь, пусть карманы у нас сейчас и пусты, но я уж...

— Нет.

— Что?

— Я говорю: нет. Я верю дочери леса. Мы должны идти.

Нат окинул его долгим взглядом.

— Не пойму я, что у тебя вот тут, — сказал он и постучал согнутым пальцем по виску. — Ты готов счастьем и покоем жертвовать ради тех, кому до тебя и дела нет? Да тебя ж и не поблагодарит никто!

Шогол-Ву пожал плечами.

— Ну, я догадываюсь, — сказал человек. — Если дикая баба тебя порченым считала, значит, она и не смотрела на тебя. И остальные тоже, да? Так ты увидел первую, которая выродком не назвала, и думать не тем местом начал. Не слышал, может — у неё есть тот, с кем они сердцами менялись. Это как у людей пять храмов обойти, понял?

Шогол-Ву промолчал.

— И ты вот ей помогаешь, в лепёху расшибаешься, а потом будешь в белом лесу на привязи сидеть и глядеть, как она живёт. С другим, не с тобой. Тебе со своими тошно было, а поглядишь вот, как с чужими будет, когда не уйти. Слышал я ещё, они там не охотятся, так что и тебе не позволят. И вообрази...

Человек пристукнул пальцами по стренге, и она загудела глухо и протяжно.

— Вообрази, у тебя отнимут всё, что составляло твою суть. Долго ты протянешь так, а? Веришь, оно того стоит? Ну, скажи.

Шогол-Ву задумался, легко поглаживая белые перья.

— Мне не нужно заходить в лес, — сказал он. — Это нужно тебе, сын полей. Мне не нужно. Я могу оставить тебя у границ, дальше поведут другие.

Нат изменился в лице. Стоял, усталый, измятый, с чернотой под глазами, пропахший дешёвой брагой и кислым вином. На щеках прорезались горькие складки, которых не скрыла многодневная щетина.

— Ну, переиграл ты меня, — сказал он, отводя взгляд и пожимая плечами. — И верно, незачем тебе со мной тащиться. Это я вот... это мне конец, а ты ещё выкрутиться можешь. Что, и бросишь меня после того, как я тебе жизнь спас?

— И я спасал твою.

— Да, а теперь на смерть ведёшь! Не понимаешь разве, не оставят меня спокойно жить. Доведут, а там насядут — отдай да отдай камень. Веришь, я долго протяну? Не готов я!

Они ещё постояли молча.

Нептица повернула голову, разглядела стренгу, клюнула. Стренга заныла, и нептица клюнула снова. Человек дёрнул ремень, убирая инструмент под мышку.

— Кыш, не порти! Одна ведь радость мне и осталась... А женщины где? Не пошли с тобой?

— Ждут у моста. Если не вернёмся до сумерек, уйдут без нас.

— Спешат куда-то, что ли?

— Стражи Запретного леса идут за мертвецами. Таким, как тётушка Галь, нельзя оставаться за пределами границ.

— А... Эх, если б знал я, обошёл её дом стороной...

Они помолчали ещё, и молчание тяжелело и давило. Каждому было что сказать, но всё было ясно и без слов.

Тут от дороги послышались голоса. Двое вели рогачей и спорили, и человек обернулся с надеждой. Свернули во двор.

— Да кто же так делает, а? Кто так привязывает? Ты же мне всё полотно измял!

— Не нравится, сам на горбу тащи. Сказано ж, лишней телеги нет. Чё ты на Сьёрлиг-то с полотном попёрся, кто надоумил?

Рогачи выступили из тумана, шагая устало и осторожно. Вскинули головы, завидев воду и сено, и пошли уже бодрее. В поводу их вёл мужик в латаной-перелатаной одежонке, немытый, обросший, с испачканными грязью коленями. Хозяин рогачей суетился сбоку, придерживая мешки, наспех связанные между собой и переброшенные через тёмные взмокшие спины.

— Упустишь, упустишь, стой! — завопил он и метнулся, оскальзываясь, перед носом рогачей, чтобы успеть на ту сторону.

Мужик замер с недовольным лицом. Рогачи всхрапнули, мотая головами: их манило сено, и они не хотели стоять. Мешок всё-таки сполз, таща за собой другой, и оба тяжело упали в грязь. Человек застыл с протянутыми руками.

— Просил же, стой, — с досадой сказал он. — Вот опять!

Его спутник дёрнул повод, рогачи пошли, и тяжёлое копыто опустилось на мешок, вдавливая в раскисшую землю. Мешок хлюпнул, напитываясь бурой влагой.