— Приходится! Вы-то ведь тоже не просты.

— Тащите его в дом. А вы позаботьтесь о выродке, но он должен остаться живым, это ясно? Кто перестарается, я на том лично покажу, как нужно выполнять такие приказы.

— Что вы с ним делать собрались? — тревожно воскликнул Нат. — Я к тётушке его приставить хочу, не забыли? Сильно он ей поможет с переломанными-то костями! Ну, смотрите, искалечите, и договориться не выйдет!

— Да уж договоримся, — неласково сказал одноглазый. — Скажи ещё, что не думал развязать своего дружка и от нас дёру дать.

— Ничего я не думал!..

— Ладно, парни, не лютуйте. Пусть на ногах сам держится, но вы уж сделайте так, чтобы бежать ему не хотелось.

Били ногами. Молча, спокойно, будто выполняя работу.

Шогол-Ву сумел бы оттолкнуть одного, двоих даже со спутанными руками. Смог бы подняться, но и только. Его одолели бы снова, обозлились, и стало бы хуже.

Самое трудное было — терпеть. Лучше смерть в бою, пусть неравном, но честная смерть, когда сделал всё, что мог, и знаешь о том. И враг знает.

Лучше смерть, чем извиваться в грязи, утыкаться в неё лицом, в эту жижу со следами копыт, сапог и помоев. Лучше смерть, чем, отворачиваясь от грубых подошв, поймать взгляд дочери леса. И ведь сколько он длился, этот взгляд — меньше вдоха, меньше удара сердца, так почему же всё стояли перед ним её распахнутые широко, испуганные глаза? Шогол-Ву видел их и тогда, когда ничего больше видеть не мог.

Он слышал, люди спорили. На кого-то прикрикнули. Его перевернули, и сверху полилась вода, холодная и затхлая.

Шогол-Ву не мог двинуться. Он вдыхал воду, глотал воду и думал, захлебнётся. Казалось, вода никогда не кончится. Но всё же поток иссяк.

Потом его волокли, дёргая связанные руки, и только эта боль не давала уйти во тьму.

Мир исчез и вернулся. Руки затекли. Гудели, сливаясь, голоса. Резал глаза свет очага, и кто-то раскручивал зал, как камень на верёвке. Шогол-Ву согнулся над полом, жалея, что пил.

Его выворачивало наизнанку, и не было сил остановиться. Он бы так и упал лицом в эту лужу, дурно пахнущую брагой, если бы кто-то не держал за плечи.

— Ты позоришь моё сердце, Хельдиг, — прозвучал холодный голос. — Я велю тебе: оставь его и вернись за стол.

— Он спас мне жизнь, я говорила тебе...

— Твоей жизни никто не угрожал. Те люди не тронули бы тебя, это его они искали, и из-за него ты была в опасности.

Сапоги покачивались перед лицом. Начищенные, с грубой подошвой, людской работы. Этот сын леса и одевался как человек.

— Он помог мне вернуть рогачей.

— Помог?

В холодном голосе что-то дрогнуло, но теплее он не стал.

— Помог? Хельдиг, я говорил тебе, как важен для нас союз с людьми. И если Вольду приглянулись рогачи, то и к лучшему...

— Ты знал, что они для меня значат!

— Заведёшь новых! Мы не многое можем предложить людям. Настоящая удача, что Вольду понравились звери, которые нам ничего не стоят, и он сказал, что заплатил тебе за них. У рогачей теперь другой хозяин, и не спорь, и ты ещё попросишь у Вольда прощения за дерзость...

— Немногое можем предложить? А как же камень? Камень, Искальд! Я никогда бы не подумала, что ты...

— Не кричи! — велел сын леса, хотя Хельдиг и не кричала — шептала горячо.

— Я хотела вернуть его тебе. Мне жизни было не жаль! Боги не должны проснуться, и я верила, ты сделаешь всё, как нужно...

— И я сделаю, а о богах помалкивай, не позорь моё сердце. И так на тебя смотрят косо. Было бы кому просыпаться, они бы уже проснулись. Идём.

Двое умолкли, и стало слышно, как за столом у очага веселятся люди.

— И баба-то — ни рожи, ни кожи, драная вся какая-то. А ишь ты, выродок ей милее, чем наш красавчик!

— А он перед ей и так, и так — ну, чего девке надо? Чтоб на коленях упрашивал, может?

— Открыто с другим милуется, ни стыда, ни совести...

Если расслышал Шогол-Ву, у которого шумело в ушах, то уж сын леса точно не пропустил ни слова.

— Ну и сиди, — сказал он. — Ну и сиди!

Сапоги ещё качнулись с пятки на носок и ушли.

Хельдиг склонилась ближе к запятнанному, отвела от его лица слипшиеся от воды и грязи волосы, коснулась влажным полотном. Утёрла рот. Сказала, складывая тряпицу: