— Да о чём мне с выродком-то шептаться? — неласково откликнулась тётушка Галь. — Друг он мне, что ли? Узнать хотела, много ль с него толку будет. Поди, ещё на своём горбу тащить придётся!.. А ты, милый человек, если уж рядом оказался, проводи старую к столу. Место незнакомое, трудно мне самой. И за какие грехи Трёхрукий глаза отнимает...

Матьес хмыкнул, но ничего не сказал. Поднялся, увёл тётушку Галь, и Шогол-Ву остался один в своём углу.

Казалось, его всё ещё бьют по голове. Зал уходил то влево, то вправо. Каждый вдох отдавался болью, и нельзя было даже приложить ладони к вискам.

Люди говорили и смеялись, и голоса их были нестерпимо громкими. Стренга выла так, что хотелось её расколотить. Гремели миски, стучали ложки — изготовилась похлёбка и пахла так, что выворачивало. Для ужина слишком поздно, до часа Двуликого неблизко, но люди ели и шумели. Никто не ложился спать.

Только дочь леса не ела и не смеялась. Время от времени она смотрела через плечо, и тот, что сидел рядом с ней, делался всё мрачнее.

— Что, Искальд, не по нраву тебе эта дыра? — обратился к нему один из людей Матьеса. — Нос от выпивки воротишь...

— Кружки грязные, — ответил сын леса, кривя губы. — И миски тоже.

— И чё, есть-пить не будешь теперь? Ну и нежный ты, прям как баба!

— Может быть, ты слышал, Фьель, как мы меняемся сердцами? Я отдал сердце Хельдиг, она дала мне своё. Прежде бы я не брезговал есть и пить.

— А, ну так я выпью, если не будешь?.. А как меняетесь, прям из груди вынимаете и перекладываете?

— Нет, достаточно слов.

Человек осушил кружку, рыгнул, утёр губы и сказал:

— Дикие вы какие-то! Придумали тоже — сердце... А если у неё твоё сердце, чё она тоже бре... э!.. брезговает?

— Я сыта, — ответила Хельдиг.

— Спросили не тебя, — одёрнул её сын леса. — Не позорь моё сердце, Хельдиг. Молчи, если говорят не с тобой.

Она опустила голову.

И тут снаружи поднялся вой.

Сперва показалось, тоскливо заплакал пёс, вознося мольбы Одноглазому. Но в эту слёзную песнь тут же вплёлся второй голос, третий — что-то ударило в стену, что-то пронеслось по крыше, посыпался сор и труха — дрогнули стёкла слепого окна, такого грязного, что и свет почти не отражало — и сотни пёсьих голосов слились в один.

Кто замер на месте, застыл с поднятой кружкой, с ложкой, из которой текло в миску, кто вскочил, поправляя ремень, нащупывая топор.

Вой стих ненадолго, и прежде чем поднялся снова, стало слышно, как бормочет торговец:

— Храни нас Двуликий!.. Спаси, защити!..

Псы выли, скулили и рычали. Они бросались на стены. Дрожала дверь. Замычали испуганно рогачи, оставленные снаружи под навесом.

— Да что же это? — воскликнул один из мужиков. — Что творится?

— Выйду, посмотрю, — сказал другой, разгорячённый брагой. — А ну, кто со мной?

— Куда ты, дурень!..

— Да гляну только! Хотите, чтоб рогачей порвали или разогнали? Застрянем тут... Ну-ка, прочь с пути!

Его пытались удержать, он отмахнулся. Покачиваясь, добрался до двери и толкнул — та не поддалась. Толкнул сильнее, и створка только было пошла вперёд, как захлопнулась с грохотом и ударила человека. Тот отлетел на пол, сел, потирая локоть.

Псы завыли громче. Пламя в очаге сжалось и задрожало, будто хотело выбраться, кинуться прочь. Повеяло холодом.

А после всё стихло. В ушах, казалось, ещё звучал далёкий вой, и слышно было, как потрескивает огонь и как тяжело дышат люди.

В этой тишине дверь скрипнула негромко и приотворилась.

Люди замерли, глядя на дверь. Та открылась на ладонь, не больше.

За Натом не следили, и он сделал шаг в сторону, потом ещё один. Но кто-то махнул рукой, задел стренгу, и Матьес заметил.

— Ты ещё куда? — рявкнул он. — К выродку не подходить!

— Да я к нему разве? Я к тётушке.

— Вы двое, в сторону его и глядите в оба. Фьель, наружу, проверь двор.

— Я чё это, один пойду?

— Не слышал, что ли? Я сказал, иди! Смотрю, ты плохо стал понимать приказы.

Одноглазый говорил медленно и зло, чётко выделяя каждое слово. Фьель даже вытянулся, округлил глаза, пригладил бороду дрожащими красными пальцами, попятился и послушно двинулся к выходу. В тот самый миг, когда он протянул руку, боясь коснуться двери, прозвенел голос: