— Я не могу снять верёвки, прости меня. Нельзя. Сильно давят?

— Уйди, — сказал Шогол-Ву, набравшись сил. — Хель... диг... уйди.

Нельзя было, чтобы она видела его — такого. Чтобы касалась.

— Молчи, — сказала она, промокая бровь.

Защипало. На светлом полотне остались пятна.

Они сидели в углу, том самом, где ещё недавно мужики искали крысу. Над огнём висел котёл, душно тянуло чадом, и зал как будто проезжал мимо, и возвращался, и ехал снова. Звуки и запахи стали остры и резки, и ком подкатил к горлу.

Дочь леса держала за плечи и что-то шептала, утешая, но что, Шогол-Ву знать не хотел. Лучше бы ушла. Лучше бы сидела за столом с другими, её-то не неволили, и не смотрела в его сторону.

А она подождала терпеливо, и опять протёрла его лицо, и усадить попыталась, чтобы не падал на бок. А после села рядом, плечом к плечу, и заплакала тихонько. Он бы и не услышал, ощутил только, как дрожат её плечи.

— Как нас нашли? — спросил Шогол-Ву. — Это ты... ты сказала?

Плечи застыли.

— Ты?

— Я. Я не думала, что так обернётся...

— Мне нет дела, что ты думала, я спрашивал не о том. Уходи.

— Я не хотела зла!..

— Какое же тут зло, дочь леса? Я буду жить... уплыву, как хотел. Золота дадут... больше, чем обещано. А ты... иди к тому, кому отдала сердце. Над тобой уже смеются, и над ним тоже.

Дочь леса промолчала. И уйти не ушла, и дышать, казалось, перестала. Впору и забыть, что рядом сидит.

А за длинным столом всё пили — и люди Матьеса, и местные, и парни из Белых Садов, и торговец. Даже Нату позволили бренчать на стренге, а может, приказали. С ним рядом сидели двое с мрачными рожами, кружек перед ними не было. Следили за порядком.

Не пил и одноглазый Матьес. И сын леса не пил, но смотрел в тёмный угол всё злее.

Он и в гневе оставался холодным. Не хмурился и зубы не стискивал, лишь раздулись и побелели ноздри тонкого носа и глаза прищурились недобро.

Шогол-Ву опустил веки, чтобы не видеть, как кружится зал. Он заткнул бы и нос, и уши, если бы мог.

— Ты покажи только, а я уж сама управлюсь, — раздался голос неподалёку. — Я, даром что не вижу, хозяйство вела, помощи не просила. Ну, дома-то каждый угол знаком...

Сюда шёл хозяин, нёс пук соломы. Под свободную руку его держала тётушка Галь.

И одноглазый поднялся, сменил место, сел ближе. Пригляделся.

— Где утереть? — спросила тётушка Галь. — Давай мне солому, я живо...

Хозяин сунул ей пук. Дочь леса поднялась, протянула руки.

— Я приберу...

Но старая женщина прижала солому к груди.

— И без тебя справлюсь! Шла бы ты, девка, к тому, кто тебя ждёт. Сделала выбор — значит, место твоё рядом с ним теперь. Иди, иди! По гордости его топчешься, думаешь, долго будет терпеть? Да ещё на ком зло выместит...

Хельдиг послушала. Ушла, опустив голову.

Тётушка Галь наткнулась на ноги запятнанного, нащупала стену, спросила:

— Где убирать-то? Здесь, передо мной, или с другой стороны?

— Здесь.

Она присела, раскладывая солому.

— Ох и глупая девка, а? Хуже нет, когда сердце жалостливое, а умишка боги не дали. Сидит, будто тебе с того польза великая, а над тем, кому она сердце отдала, люди смеются. Его бы лучше пожалела! Он, бедный, так зубами скрипел, как бы не изломал.

Тётушка Галь провела ладонью, разровняла солому.

— Вот и ладно. А то чего доброму человеку полы портить? Ох ты, горюшко... И не мог Нат, что ли, хороших спутников найти? Вот не думала, что на старости лет плыть на Сьёрлиг придётся, да ещё с выродком! Да ещё с таким, за которым подтирать то и дело... о-ох, спина моя! Да, вот так удружил Нат, ничего не скажешь. А я-то думала, в город переберусь, вот хоть и в Заставу.

Она поднялась с трудом, держась одной рукой за стену, другой за поясницу.

— Ох, тяжко... Постою ещё. Ну что ж, может, и на Сьёрлиге люди добрые. И об этой горемычной заботиться не придётся. Ловко Трёхрукий всё сложил, а?.. Ты, бедолага, жив там или помер?

— Жив, — откликнулся Шогол-Ву.

Тётушка наклонилась, поймала пальцами его подбородок, будто видела.

— Ну, дышишь вроде...

И прошептала торопливо:

— Не спи! Людям этим не верь...

Матьес, который наблюдал молча, тут же подался вперёд.

— О чём шепчетесь? — спросил он. — Что вы всё трётесь возле него?