А про жуткую антисанитарию и грязь армейских лагерей и говорить не приходится! Я не могу придумать чего-то сверхъестественного, но могу бороться хотя бы с этими проблемами. У меня за армией следует походный госпиталь, где ученики Иргиль довольно успешно справляются с простейшими ранениями и переломами. Первым делом чистят и дезинфицируют рану спиртом, а сами лекари моют и тщательно протирают руки тем же спиртом предотвращая развитие сепсиса. Опять же командирам приказано следить за бойцами, и любой заболевший немедленно изолируется от остальных. Одно только это уже революция по здешним меркам. Воду я требую кипятить, руки мыть, бороды и волосы стричь. По нужде только в специально отведенные места, отходы с кухни тут же закапываются за территорией лагеря. Раз в неделю баня! В общем борюсь с дизентерией всеми доступными средствами. Такие требования в моей армии с первых дней ее существования, и ветеранам они уже настолько въелись в кровь, что те требуют с новобранцев их выполнения, как нечто само собой разумеющееся и неподлежащее никакому сомнению. Тем более что народ не слепой и результат видит. Вон тот же тумен Абукана! Его перед походом на север доукомплектовали, так он за эти полгода вновь усох на четверть, и это без серьезных боев.

Думая о своем, на автомате слушаю Петра, а тот все перечисляет.

— Шестая бригада, первая рота! В лазарете один. Всего в строю восемьдесят пять бойцов.

Наконец он заканчивает, и я про себя подвожу неутешительный итог.

«На сегодня в полку Петра Рябого три тысячи пятьдесят семь человек, то бишь вместо шести бригад осталось всего пять. В роте громобоев вместо двухсот сто пятьдесят два, а про разведку и говорить не приходится. После ухода Соболя из трехсот всадников в строю лишь сто девяносто восемь».

Подсчитываю все союзные силы вместе, и получается, что к походу против короля Франции у нас имеется следующее. Три тысячи четыреста семь моих бойцов, у Абукана порядка восьми тысяч, плюс семьсот тургаудов Берке. У герцога Людовика Баварского с последним пополнением наберется почти пять сотен всадников, у маркграфа Бранденбурга с братом примерно столько же, и у обоих Саксонских владетелей где-то в два раза больше. В сумме, это чуть больше четырнадцати тысяч.

«Немного! — Безрадостно подвожу итог, но тут же нахожу и положительный момент. — К счастью, в „артиллерии“ почти нет потерь. Все восемнадцать баллист на ходу, как и три ракетных лафета, и две пушки. Запас зарядов невелик, но на один бой точно хватит, а там уж будем посмотреть!»

Провернув все это в своей голове, поднимаю взгляд на полковника.

— Вот что мы сделаем, Петр! Одну бригаду, по твоему усмотрению, полностью расформируй и ее бойцами доукомплектуй остальные.

Соглашаясь со мной, Рябой одобрительно кивает.

— Это верно ты мыслишь, консул! Сделаю!

Делаю вид, что не замечаю фамильярности полковника, потому как мы с Петром знаем друг друга уж очень давно. Он еще из той гвардии ветеранов, которым позволено немного больше, чем остальным. Они это знают, ценят и платят преданностью и самоотверженностью, а я считаю их не просто боевыми товарищами… По сути, Соболь, Рябой, Ерш и Хансен — это практически моя семья, и временами я доверяю им даже больше, чем самому себе.

Петр уже готов действовать, но я еще удерживаю его.

— И вот еще что! Роту громобоев тоже укомплектуй полностью. Отбери туда лучших стрелков, и пусть учатся обращаться с оружием на марше. Мне надо, чтобы к бою у меня в строю стояли все двести громобоев!

Полковник вновь кивает.

— Сделаю, господин консул!

Еще пару секунд я думаю, все ли высказал, и, ничего больше не вспомнив, отпускаю Петра.

— Ну, вроде бы все, полковник, ступай! Даю тебе день на подготовку, а послезавтра с утра выступаем!

Вытянутый заросший ивняком и соснами остров делит Рейн на два рукава. Восточный рукав основной, он и поглубже, и пошире. Шагов пятьдесят не меньше! Западный намного уже, не больше тридцати шагов, но зато там течение посильнее.

Все это я знаю со слов Ермилы Сытина, капитана инженерной роты. Он со своей ротой здесь уже неделю, и наплавной мост, соединяющий остров с обоими берегами, его рук дело.

Сейчас он стоит рядом, и мы вместе смотрим на то, как, держа своих лошадей в поводу, монголы шагают по только что наведенному мосту. Переправа идет не быстро, поскольку ордынцы заходят на мост в колонну по одному. Шагают осторожно, как по тонкому льду, опасливо косясь на колышущиеся у них под ногами бревна.

Окинув ждущие своей очереди монгольские сотни, я качаю головой.

— В таком темпе мы сегодня переправиться не успеем.

Стоящие рядом Ермила и Калида молча кивнули, соглашаясь со мной.

— Хорошо еще большую половину табунов они в плавь отправили! — В глазах Калиды сверкнула насмешливая искра. — Степные лошадки в отличие от их хозяев воды не боятся!

Ирония Калиды понятна, степные батыры все поголовно не умеют плавать, и переправа через широкую реку для них испытание еще то. Я не видел, но говорят, плывут держась за лошадей, и если вдруг пальцы разжались, то капут, сразу на дно. Потому монголы реки не любят и предпочитают искать броды. С Рейном такой финт не прокатит, придется обходить до самых Альп.

Мысль о монголах поднимает воспоминание о вчерашнем дне и о последнем совещании с Берке и Абуканом.

Я с полком Петра Рябова подошел к переправе вчера к обеду, и пока бойцы привычно занялись установкой лагеря, я решил посетить своих «ордынских друзей». За почти три недели марша разведка принесла много сведений о французах, и у меня уже наметился план будущего сражения. К сожалению, командующий в этом воинстве не я, и мой голос лишь совещательный. Поэтому самую большую проблему я видел в том, чтобы убедить монгол в своей правоте.