– Недоумок. Чтоб тебе болеть оставшиеся три недели.

– Подавишься. – Блаженно улыбнувшись, он закрыл глаза и повернулся на бок, уткнувшись носом в живот Смоль. Та инстинктивно дернулась, втягивая его и пытаясь отстраниться. Но с ног больного и немощного не согнала – пожалела.

бросила последний хмурый взгляд на Елизарова и направилась к окну. Быстро зашуршала ручка по белоснежной бумаге, размашистый почерк уже намечал основные вопросы к деревенским и идеи, которые можно воплотить. Перевернув лист Надя замерла, какое-то время молча созерцала рисунок, нарекла всех идиотами. Пришлось переписывать все на новый лист, художества Елизарова вместе с первыми набросками улетели в печь, где их жадно сожрал огонь.

Каким бы токсичным не был Елизаров, он помог. В своей хамоватой манере минимизировал её причитания и страдания, которые надоели всем в доме. От визгливых криков исчезли даже мыши. А может всё дело было в пушистом черном злодее, которого полюбовно назвали Угольком. Усатый мышиный тиран и сейчас был в доме – развалился по центру стола, изображая из себя предмет интерьера и лениво подергивая хвостом. Гаврилова перестала его гонять, когда он мстительно начал гадить ей в ботинки. Все это к сведению приняли и позволяли животному многое. Лучше смахнуть шерсть с одежды или стола, чем пол дня оттирать обувь, которая так и будет пахнуть.

Дверь в дом резко распахнулась, ударяясь о косяк с возмущенным скрипом. На пороге появились Павел и Саша – раскрасневшиеся, довольные, оба в небрежно завязанных на бедрах полотенцах. Свесивший голову с печи Елизаров насмешливо присвистнул, в сотый раз за час вытирая кулаком текущий нос:

– Геркулес и его Филоктет. Ну че, пропарились? Стол накрыли? Айда кушать и лечиться.

Он проворной белкой соскочил с печи и рванул к двери, на ходу потирая руки. Улыбаясь, спустилась следом Смоль, подхватывая подготовленные мыльные принадлежности и длинное мягкое полотенце. Когда она выходила через двери, сзади послышался возмущенный голос Павла:

– Я не понял, это он сейчас меня жирным недорослем с рогами и копытами назвал? Тот пузатый уродец из мультика?

Ей пришлось закусить внутренний угол губы, чтобы сдержать улыбку.

А Бестужев окаменел. Он сходил сума, не понимая, как выдернуть из себя это. Откуда это проросло? Мысли, сны, фантазии. Всё сводилось к проклятой Смоль, он начинал чувствовать себя загнанным в ловушку зверем. Анализировал, пытался понять, как его равнодушие превратилось в манию? Потому что по-иному это назвать невозможно. Заглядывая в карие глаза, он видел всё ту же влюбленную смущенную девчонку, способную шагнуть к пропасти, если он попросит. Но теперь этот медовый взгляд все туже затягивал на шее удавку, сжимал, глушил. Он всегда старательно не помнил её заплаканные глаза, когда очередная «из» жалась к его боку, поглаживая через тонкую ткань рубашки пылающими пальцами. Его абсолютно не волновали её заботы. Но теперь мысли о ней выбивали любые другие. То ли соль, то ли лед, что-то заполнило его доверху – мучительно, болезненно, до агонии. Он всё чаще ловил себя на мысли о том, что ему жизненно необходимо требовательно зарыться рукой в короткую стрижку, оттягивая голову назад, обнажая шею. Он почти чувствовал вкус её кожи на языке. И это поднимало волосы на загривке.

Нежный плод, но давно уже не запретный. Он так жаждал, так рьяно мечтал о нем. Годами выстроенная стена из разумных доводов качалась и хрустела кирпичной крошкой. Видят боги, когда она забегала в дом из-под проливного дождя, со сбитым дыханием, искрящимися глазами и влажными каплями, скользящими по коже, он почти терял контроль. Следил за влажными дорожками от дождевой воды и мысленно скользил по ним языком, повторяя путь. Жадно, прикусывая солоноватую кожу, оставляя следы. Представлял, как берет её прямо там, на столе, не обращая внимания на сидящих в углах одногруппников.

И сейчас, она прошла мимо лишь случайно мазнув краем руки по его бедру. В живот ударила горячая судорога. Твою мать.

– Иди, Павел, я догоню.

Он дождался, пока за Одоевским захлопнется дверь, прошел к печи и, закрыв глаза, прижался к горячему кирпичу лбом. Вдох, выдох, размеренно, пытаясь успокоить гул крови в ушах. Он уже горел – не из-за жара печки, которой касался и не из-за парилки, из которой выскочил пару минут назад, нет – он горел изнутри. А под веками ярко пылал образ Смоль. Скользящей влажным языком по своей нижней губе, дразнящей, обнаженной.

Он понял, что обречен, что это никогда не закончится, когда со вздохом отвращения к самому себе дернул с бедер полотенце. Рука легла на член, пальцы дернулись, проводя по горячей коже. И её образ в темноте ожил, опустился на колени перед ним, лукаво улыбаясь своими охеренно манящими губами. Прямо перед ним, у его ног. Безумие.

Он почти почувствовал, как любопытные губы скользят по низу живота, оставляя влажные дорожки. Опускаются к паху. Она помедлит, совсем немного, замрет в нерешительности кусая губы. Они приоткрываются, а влажный язык дразняще выписывает по головке члена крохотные круги.

Он рычит, низко, обреченно. Рука на члене начинает двигаться быстрее, перед глазами искрят белые мурашки, но её он видит так живо, слишком. Задыхаясь, пока импульсы удовольствия бьют по нервам, сжимая низ живота в горячих волнах. Влажно, горячо, воображение так четко рисует, как она обхватила бы губами головку, начиная скольжение вниз, помогая себе подрагивающей от возбуждения рукой. И одна мысль об этом, четко представленная картинка заставила его с хрипом дернуться, задыхаясь и кончая. Пока нутро выворачивало наизнанку в почти болезненных спазмах. Он дернул рукой ещё несколько раз и затих, не решаясь открыть глаз.