И прямо вот проникся я — куда там психологам, которые маму с папой винить учат да таблетки выписывают, духовник «юнит» подушеспасительнее, ибо в самый корень зрит — туда, куда более приземленные люди глядеть и не пытаются. И так легко мне после разговора с батюшкой стало, что скука трансформировалась во что-то вроде Православного монаршего дзена: в самом деле, если мне в мыльной пене бегать и разгребать очередную суету не приходится, значит где-то спокойно себе продолжают жить подданные, которые в иной ситуации могли бы перестать это делать раньше времени. Это как с условным системным администратором — покуда ничего не случилось, о его существовании и не догадываются, а он ведь, собака такая, в своей каморке добросовестно сидит, техномагией занимается во славу спокойствия милых дам из бухгалтерии.

А еще Иоанн Леонтьевич оказался единственным в моем окружении человеком, который пытался ускорить мою коронацию без подобострастного блеянья про «радость великую по всей России», а аргументированно — настолько, насколько ему позволила профессиональная деформация:

— Издревле на царствование у нас миром мажут. Миром, не елеем, великое доверие тем самым оказывая. Кайзер твой и на толику малую такого доверия и такой ответственности великой не имеет — другая там традиция, от благодати многие уж века оторванная. Тебе, Царю Правосл… — замялся, подумал и не стал поправляться, потому что в Православие я и крещенный. — Тебе, Царю Православному, елея как своих ушей не видать. Миром мазан будешь, и перед миром ответ и держать.

Очень хорош батюшка — мог бы мыслью по древу растечься, увести религиозными рассуждениями в самые дебри, откуда я держась за гудящую голову бы долго выйти пытался, но характер мой Иоанн изучил великолепно, поэтому не стесняется передергивать и «раскидывать» буквально на пальцах.

— Третий Рим мы, а четвертому не бывать, — продолжил духовник. — Из Византии великой традицию ведем, многие века сберегаем, и крепнет от этого Русь великая, землями да добрыми людьми прирастает. Не знал Иван Грозный про богатства тобою в Зауралье указанные, а гляди-ка: прирезал пустоши снежные да болота непролазные, будто знал, что потомкам сгодится.

Исторический процесс так однобоко трактовать я бы не стал, но сейчас о другом речь — о традиции и сакральности, и мне, как нарциссу до мозга костей, такое про себя слушать очень приятно: словно встают за спиной великие титаны прошлого, смотрят одобрительно да в лопатки могучим, словно Святогоровым дыханием подталкивают, дабы и дальше не плошал.

— Трудно тебе, Государь, — перешел духовник на очень трогательный, в самое сердце бьющий тон. — Вижу — отговорки придумываешь, подготовиться мол надо да потешные задачки решить. От робости это да кротости — достойным себя не считаешь, и от этого юродствуешь, за «И. О.» это свое прячешься. Похвально это, да только вечно оттягивать все равно не выйдет — все на Миру живем, а Мир — он все видит, все чувствует, и неуверенность твоя аукнуться может. Твое решение, Государево, и примут его все без роптаний, да только непонятно — зачем от шапки Мономаха бегать?

И крыть-то нечем: реально побаиваюсь. Примерял я Шапку, весит реально много, но на сакральном плане бытия уподобляется натянутой на голову «Хрущевке». Корежит меня бытие современное, давит тысячелетней традицией государственности, и во снах я нынче слышу грохот миллионов Имперских сапог, вижу блеск скипетра с Державою, и думаю о том, насколько выхолощенной стала Традиция в мои времена. Совсем другой уровень на мой аполитичный в целом-то взгляд, словно стараться стало не модно и не нужно. Спасибо бате моему настоящему — накачивал меня всем этим как мог, и только сейчас я начал по-настоящему его понимать.

— А я скажу, почему не токмо от скромности откладываешь, — внезапно насупил на меня брови духовник. — Знаю про любовь твою к истории, а потому предположу, что известно тебе — не токмо доверие Мира помазание символизирует, но и ограничение власти да воли твоей законами христианскими. Вижу — жаден ты, Государь, над казною эвон как чахнешь. Не алчен, Слава Господу, и для подданных на каждую копеечку руку наложить стараешься, не для себя. До «инструментов аппаратной борьбы», как сам изъясняться изволишь, жаден, и оттого боишься: после помазания-то «инструментов» поменьше станет, а вот спроса за них — больше.

Как открытую книгу меня читает старый духовник. Что ж, иллюзий у меня нет — не больно-то это все и прячу, потому что кому не по рангу и так не увидит и не догадается: функция в их глазах первична, и человека в Георгии Романове (Первом этого имени) видят единицы. И Слава Богу — вон я оказывается какой, с душой на распашку и закомплексовано-напуганный.

И прогнул бы меня Иоанн Леонтьевич короноваться пораньше, потому что крыть мне к этому моменту стало нечем, но увлекся и сам подставился:

— В Средние века монархи европейские почти сразу короновались — редко когда неделя миновать успевала после начала царствования. И правильно делали — зачем тянуть? А ну как Господь на нерешительность Помазанника осерчает?

— Так то ж Европа, батюшка, где елеем мажут да благодати днем с огнем не сыщешь, — ввернул я.

Поморщившись — недоработал и справедливо себя за это корит — Иоанн Леонтьевич вздохнул:

— Быть по сему.

Вернув на лицо улыбку, подбодрил:

— Будь по-твоему, Государь. Дело мое маленькое — словом кротким да делом скромным приободрить, а власть земная — твоя вся. Пойду я, Государыня на Ванечку посмотреть приглашала.