В руках она держала старый хоккейный шлем.

– А почему ты бросила стрельбу?

Кайса отложила шлем в сторону, приподнялась на локтях и внимательно посмотрела на брата.

– Эсбен, мне было девять. Туда водил меня папа. После того, что с ними случилось… Мне больше не хотелось этим заниматься.

– Прости. Глупый вопрос.

– Ты не ответил. У тебя ведь хорошо получалось. Мне всегда казалось, что хоккей – это твое.

Эсбен пожал плечами.

– Не знаю. Просто утратил интерес или вроде того.

Кайса вздохнула, натянула одеяло до подбородка и положила голову Эсбену на живот.

– Так странно, – прошептала она.

– Что?

– Лежать с тобой вот так вот снова.

– Пожалуй.

– Напоминает детство.

Эсбен обвел взглядом комнату. В полумраке она казалась еще меньше, чем была. Эсбен задержал взгляд на пробковой доске, но при таком освещении было невозможно увидеть ту фотографию, которую он с таким трепетом рассматривал утром.

– Здесь слишком много вещей, которые напоминают детство.

– Ты прав.

– Почему София оставила наши комнаты прежними? Она ведь совсем ничего не изменила. Совсем.

Кайса подняла на него задумчивый взгляд.

– Я думаю, что Улла была права. Ей было одиноко, а с тоской мириться проще, когда есть что-то, что напоминает о прежних временах.

– Возможно.

– Думаю, что так и есть.

Эсбен уперся затылком в стену и уставился в потолок невидящим взглядом. Ворот свитера колол ключицы и шею.

– Да. Просто думать об этом… тяжело. Как будто мы ее бросили.

– Это совсем не так. Ты знаешь.

Эсбен зажмурился. Он не хотел просто знать. Он хотел быть уверен.

– А вино дрянь.

– Что?

– Вино, говорю, отвратительное.

Эсбен рассмеялся, но не узнал своего смеха и поежился.

– Ты видела Норбергов на кладбище?

Кайса горько усмехнулась.

– Нет. Я и не рассчитывала, что они придут.

– Хорошо, что у них не хватило совести.

– В совести ли дело?

Когда речь заходила о Норбергах, то о совести говорить не приходилось. Такое проявление эмоциональных переживаний было им чуждо.

Эсбен несколько раз моргнул. Веки казались ему тяжелыми и горячими, как будто под них насыпали раскаленный песок.

– Сумасшедший был день.

– Завтра будет такой же. И послезавтра.

Эсбен коснулся волос Кайсы, пропустил влажные пряди сквозь пальцы. Среди всей суматохи от него не укрылась одна вещь. Его сестра за весь день ни разу не воспользовалась телефоном. Он набрал в грудь побольше воздуха.

– Ладно, что у тебя случилось?

– В смысле?

– Даже не знаю. Ты срываешься из Стокгольма глубокой ночью и едешь сюда. Не проверяешь почту, не запираешься с телефоном в ванной, не…

Кайса прервала его.

– Эсбен, сегодня мы хоронили нашу тетю.

– Утром ты обещала, что мы поговорим.

Кайса погрузилась в молчание. Эсбен знал, что ей нужно время, чтобы собраться с мыслями, поэтому терпеливо ждал, рассматривая крючковатые тени на полу.

– Я порвала с Йоханнесом.

Эсбен быстро посмотрел на Кайсу, но увидел только ее затылок.

– Что? Почему? Разве вы не были помолвлены?

– Уже нет.

– Ты расскажешь, что произошло?

Кайса прижала колени к груди.

– Да нечего рассказывать. Обычная история. Он слишком много времени уделяет работе. Она приходит в их пустую квартиру и проводит вечера в одиночестве, коротая время в компании китайской еды и бокала вина. Потом таких вечеров становится все больше, и она начинает думать, что это не то, что ей нужно. Пытается поговорить об этом, но он уходит от разговора, прикрываясь важными совещаниями и вечерними встречами с друзьями.

На последних словах голос Кайсы дрогнул, и Эсбен осторожно погладил ее по спине.

– Что случилось той ночью, когда ты уехала?

– Я сказала ему, что ухожу. Все случилось после того, как я узнала о смерти Софии. Не знаю. Это как будто заставило меня сдвинуться с мертвой точки. Йоханнес… Он никогда по-настоящему не понимал меня. Когда я сказала, что наша тетя умерла, то он почти не воспринял это всерьез. Я рассказывала ему, что она сделала для нас с тобой. Он знал обо всем, но все равно повел себя, как последний… В общем, я разорвала помолвку, а он пришел в ярость.