— Простите, герр…

— Хорст, — услужливо подсказал немец. — Но для вас, профессор, просто Волли.

— Простите, герр Хорст, но я не готов покинуть Родину, — даже не раздумывая ни секунды, уверенно, отказался от предложения Трефилов.

— Я вас не тороплю. Как говорят в Россия: поспешай, но медленно поспешай. Я готов ждать. Если передумаете, найдите способ, не вызывая подозрений, сообщить в консульство Германия. Я пробуду в Россия предположительно до конца мая.

— Спасибо за предложение, Волли, — непреклонно стоял на своем Трефилов, — но я уже все решил!

— Не торопитесь, герр профессор. Как говорят у вас: человек предполагает, а бог располагает.

— К сожалению, я атеист. — Трефилов улыбнулся.

— Тем не менее, эта русский пословица не есть неправда. Честь имею, герр профессор! — Хорст чисто по-военному прищелкнул каблуками и, прощаясь, вновь слегка наклонил голову.

— Прощайте, коллега. — Закончив разговор, Трефилов аккуратно спустился с оледенелого крыльца и уныло побрел вдоль едва освещенной светом фонарей улице.

Хорст, следом за профессором, тоже осторожно преодолел ледяные ступени и направился в противоположную сторону, не обратив внимания, что за ним из-за колонны наблюдает пара внимательных глаз.

Спустившись с крыльца, он еще раз внимательно огляделся по сторонам, и неожиданно произнес голосом Глафиры Митрофановны:

— Сидит?

Меня резко вышибло из холодного февральского вечера, продуваемого ледяными ветрами, в душную и влажную августовскую ночь. Пока я увлеченно «путешествовал» по пучинам памяти деда, и не заметил, как в избе появились мамаша с дочерью. И, судя, по меткому комментарию Глафиры Митрофановны, историю моего старика они тоже выслушали не без интереса.

— Кто сидит? — не понял старикан.

— Ну, профессор твой? — пояснила мамаша. — Который Трефилов. Отправили старичка по этапу?

— За что? — искренне удивился Иван. — Он же ничего не сделал?

— Ну, был бы человечек, а статья всегда найдётся, — едко произнесла Глафира Митрофановна, не понаслышке знакомая с правовым произволом. — Со мной тоже с этого начиналось… Ладно, замнём, товарищ Янус, — произнесла она, не желая погружаться в неприятные воспоминания. — Если с твоим профессором всё обошлось — значит ему несказанно повезло.

— Он погиб… — с грустью произнес дед.

Я чувствовал, что ему действительно тяжело. С этим незнакомым мне профессором его связывали не просто тёплые чувства — он испытывал к нему нечто большее. Если возможна настоящая дружба между учителем и учеником, то это была именно она.

— Соболезную, — произнесла мамаша, выставляя на стол железный ящичек с простерилизованными хирургическими инструментами. — А вообще этот профессор дело говорил — это его «личное время» очень перекликается с теорией «жизненной энергии», над которой и я в своё время работала. Так называемая искра создателя… — она замолчала, натолкнувшись на мой взгляд. — Но она так и осталась недоказанной теорией, — неожиданно резко свернула она тему.

— А что с твоим профессором в итоге произошло? — спросил я, чтобы отвлечь внимание деда от мамашкиной оговорки про искру. Сейчас, право слово, не до посвящения моего помолодевшего старика в наши колдовские заморочки.

— Из университета я, даже не заходя домой, прямым ходом отправился на Лубянку — уж очень мне не понравился тот скользкий фриц, Волли Хорст — от него всего можно было ожидать…

[1] Ньютоновское время — это некое Вселенское время, которое абсолютно объективно и не зависит от человеческих восприятий, эдакое идеальное время. Но, как мы знаем, ничего идеального в природе не существует, и ньютоновское время — это что-то вроде сферического коня в вакууме.

Февраль 1936 г.

СССР

Москва

В полутемных кабинетах самых что ни на есть «недр» Главного управления государственной безопасности наркомвнудел СССР работа не прекращалась даже с наступлением ночи. В одном из них, за массивным конторским столом, крытым плотным зеленым сукном, под настольной лампой с зеленым абажуром, напрягая и без того просевшее зрение, разбирал мелкие закорючки в донесении одного из агентов старший лейтенант госбезопасности Фролов. Мужиком он был крепким, с деревенскими корнями, но практически круглосуточная работа на износ пагубно отражалась и на его здоровье.

— Дал же господь почерк! — беззлобно ругнулся старший лейтенант госбезопасности, откладывая листок с донесением в сторону.

Бросив на стол очки, Фролов с облегчением потер пальцами переносицу, на которой отпечатались следы носовых упоров. Откинувшись на спинку, он зарыл глаза, давая отдых натруженным органам зрения. На раздавшийся стук в дверь он отреагировал, не меняя позы и не открывая глаз:

— Да!

В открывшуюся дверь проскользнул старшина госбезопасности Варфоломеев, стоявший в эту ночь «на тумбочке».