Он начал было придумывать какую-то историю, но вдруг понял, что не может больше скрывать от матери правду. Он признался ей во всем; система, так безупречно выстроенная, рухнула в этот день окончательно, но, странное дело, он испытал от этого облегчение.

Незадолго перед началом войны Иван Васильевич Бевз, директор Винницкого драматического театра, был снят с работы и исключен из партии. Этому предшествовало длительное разбирательство, обнаружившее много неприглядного в поступках людей, за которых Иван Васильевич отвечал как руководитель и которым доверял, как самому себе. Вот это слепое доверие, а вернее сказать, близорукость и ротозейство, как говорилось об этом на бюро райкома, и составляло вину Ивана Васильевича перед партией, в рядах которой он прошел весь свой путь, с восемнадцати лет, и без которой не мыслил жизни. Многое передумал и оценил он заново в эти бессонные дни и ночи, тянувшиеся как один бесконечный, изнуряюще-напряженный день. Были люди, которые только казались друзьями. Были друзья, не изменившие ему в беде, но и не сумевшие понять смысл происшедшего: они считали Ивана Васильевича «невинной жертвой», видели во всем козни недругов и настаивали, чтобы он немедленно садился в поезд и ехал жаловаться в Киев, в Москву. Нужно было найти в себе мужество не слушать эти голоса и взглянуть на вещи трезво. Жаловаться Иван Васильевич не стал, но и с решением об исключении его из партии не мог примириться. Он написал об этом в обком и ждал ответа, твердо уверенный, что решение будет пересмотрено и изменено, как вдруг грянула война.

Он работал тогда уже в библиотеке имени Тимирязева заместителем директора. Какой бессмысленной представилась ему эта работа в дни, когда тысячи людей, призванные Родиной, отправлялись в действующую армию, чтобы остановить и отбросить врага; каким горестным был в эти дни удел человека, от которого отказалась партия! В армию Ивана Васильевича не взяли: старый, уже позабытый туберкулез легких дал о себе знать в ту весну. Оставалось сидеть в библиотеке, среди пустых столов и ненужных книг, сидеть и ждать своей участи или эвакуироваться, если враг не будет остановлен.

В первых числах июля последовал, наконец, долгожданный звонок из обкома. Дмитрий Тимофеевич Бурченко, секретарь обкома, приглашал его к себе для беседы.

– Вы ждете решения вашей партийной судьбы, – сказал Бурченко. – Боюсь, что этот вопрос мы не скоро сможем поставить на бюро. Тем не менее я лично, да и другие товарищи – мы знаем вас давно и, кажется, неплохо знаем и считаем вас по-прежнему коммунистом. Как с коммунистом я и хотел бы сегодня с вами поговорить. – Он сделал паузу, как бы предлагая Ивану Васильевичу подумать над значением сказанного, и затем продолжал: – Положение таково, что Винница может быть не сегодня-завтра оставлена нашими войсками и окажется под немцами. Что бы вы сказали, товарищ Бевз, если бы партия поручила вам остаться здесь для подпольной работы?

– Я готов, – сказал Иван Васильевич.

– Мы не просим, чтобы вы дали ответ непременно сейчас. Подумайте. Дело добровольное. Если чувствуете, что вы к нему почему-либо не готовы – может быть, здоровье не позволяет (оно у вас, кажется, не ахти какое?) или просто душа не лежит, – никто вас за это не осудит.

– Я готов, – повторил Иван Васильевич.

– Смотрите, – сказал Бурченко. – Можете подумать, окончательный ответ дадите завтра. В любом случае позвоните. А впрочем… – задумался он на секунду, – звонить не надо. Я жду вас завтра в десять ноль-ноль. Пропуск будет заказан. На случай, если встретитесь здесь с кем-либо из аппарата и начнутся расспросы, давайте условимся: вы ходите ко мне в связи с вашим партийным делом. Договорились?..

На следующее утро, в десять ноль-ноль, Иван Васильевич повторил Бурченко те же слова: «Я готов»; в одиннадцать заседало под председательством Бурченко бюро подпольного обкома, а еще через час Иван Васильевич узнал, что он утвержден руководителем подпольного центра, базирующегося в помещении библиотеки имени Крупской на Депутатской улице.

В тот же день он пришел туда в качестве заведующего, принял по акту, как полагается, весь инвентарь и книжный фонд, познакомился с персоналом, а вечером кое-как посадил жену и тещу в поезд, отправлявшийся на восток.

Наступило памятное 19 июля; последние отступающие части Красной Армии ушли за Южный Буг, провожаемые разрывами вражеских снарядов; некоторое время город был совершенно пуст, и слышно было, как отдается в нем гулкое эхо нарастающей канонады; затем на улицах начали рваться мины, в небе появились «юнкерсы», раздался оглушительный взрыв, зарево поднялось и уже всю ночь стояло над Бугом: горел мост. Наутро налет повторился, небо над городом стало багрово-дымным от пожаров; когда же в полдень Иван Васильевич вышел на улицу, здесь уже сновали люди в мундирах мышиного цвета.

Как изменился город за эти несколько дней!.. По улицам, изрытым воронками от снарядов и мин, мимо домов с угрюмо зияющими глазницами окон, мимо разбитых витрин, подле которых еще лежали осколки стекла, расхаживали гитлеровские офицеры и еще какие-то невесть откуда взявшиеся субъекты с желто-блакитными, петлюровских времен, повязками на рукавах. Встречались немцы без гимнастерок, до пояса голые и даже в одних трусах. Они разгуливали, как на пляже, грелись на солнце и чувствовали себя как дома.

Прошел еще день, и появились первые приказы оккупационных властей, обещавшие населению расстрелы за любой шаг, который можно истолковать как неповиновение или саботаж.

Надо было начинать действовать. И как же трудно было начинать!.. Подпольный обком во главе с Бурченко ушел в леса, где предполагалось создание партизанских отрядов, готовых выступить в любой момент, если регулярная армия начнет контрнаступление на город. Во всех случаях Бурченко обещал прислать к Бевзу своего связного, но связной все не появлялся: он мог быть перехвачен, мог не добраться до города. Инструкции, которые получил Иван Васильевич, ничего не говорили о том, как начать работу одному, не имея связи ни с обкомом, ни с другими людьми, оставленными в подполье. Связи не было, других людей Иван Васильевич не знал, да и не должен был знать: те, очевидно, тоже действовали каждый в одиночку. Словом, получилось то, что как раз и имел в виду Дмитрий Тимофеевич Бурченко, когда говорил на прощанье: «Что тебя учить, Иван Васильевич, – все равно ведь всего не предусмотришь! Будем действовать сообразно обстановке: и ты, и я, и все другие – так, как подсказывает каждому его здравый смысл и партийная совесть. Конспираторы и подпольщики мы пока еще никакие, но ничего, научимся и этому. Одно плохо: лучшая школа – собственные ошибки, на ошибках, говорят, учимся, а нам, к сожалению, нельзя ошибаться…»