– Хорошо, – согласился Бевз, – «в кого попало» – это действительно не метод. Но что бы ты сказал, если б мы перебили здесь их верхушку? Начиная с гебитскомиссара и его заместителей. Опять вспомнили бы Александра Второго? «Индивидуальный террор»?

– Пойми, это же не выход! – продолжал Левенец. – В конце концов это может нам дорого стоить. Один раз у Соболева сошло благополучно, другой раз не сойдет – схватят. Или хуже того – выследят, и тогда пострадает не он один. Я считаю: слишком дорогая плата за одного фашиста.

– Погореть можно и на листовках, – заметил Пилипенко.

– А погоди, какие еще облавы начнутся из-за этого эсэсовца! – не унимался Левенец. – Думаешь, так они это дело и оставят? Да они только по подозрению возьмут человек двадцать, если не пятьдесят. Первых, кто под руку подвернется. Что, не так?.. Можно себе представить, что их там ждет!.. И потом, товарищи… – Он сделал паузу, сел и заговорил спокойнее: – Почему мы должны так разбрасываться? Решили: все силы – на борьбу с этой самой мобилизацией. Спасти как можно больше людей. Значит, этим и надо заняться всерьез. Так? Решили: соберем отряд из военнопленных, добудем оружие, пошлем людей в леса. Что для этого сделано? Сколько народу собрали? Сколько оружия?.. Должна быть какая-то целеустремленность, ей-богу, – уже совсем мирно закончил он.

– Одно другому не мешает, – сказал Иван Васильевич. – Народу у нас достаточно…

Они расстались каждый при своем мнении. Днем Иван Васильевич послал Наташу за Соболевым и со всей жестокостью, на какую был способен, стараясь не замечать на лице юноши доброй, растерянной улыбки, которая так и звала улыбнуться в ответ, отчитал его за вчерашнее. Вечером он долго ворочался на своем диване в библиотеке (он давно не ночевал дома: уж очень тоскливо было одному в пустой, холодной квартире). Ворочался и думал, что, пожалуй, надо самому заняться военнопленными или поручить это Вале, освободив ее от всех других дел и прикрепив к ней Бутенко, а может быть, и Соболева. Думал он и о Соболеве: не слишком ли круто обошелся с ним сегодня, не остудила ли его юношеский пыл эта холодная, трезвая проповедь?..

Ночью ему стало плохо. Он закашлялся, как обычно, вспотел от кашля и вдруг почувствовал, что задыхается. С трудом овладев собой, он поднялся и распахнул настежь окно. Ветерок, свежий и легкий, дохнул ему в лицо, и сразу сделалось холодно. Улегшись снова, он долго не мог справиться с ознобом. Потом его бросило в жар, и все началось сызнова: кашель и за ним удушье. Это была та старая болезнь. Он понял, что пришла весна.

Пятнадцатого апреля на улицах были расклеены листовки с приказом фельдкомендатуры: 16-го, к восьми часам утра, всем лицам еврейского происхождения явиться на стадион, имея при себе запас одежды и продовольствия. Что кроется за этим приказом, оставалось неизвестным; ясно было одно: он не предвещает ничего хорошего. По городу разнесся слух, что ничего страшного с людьми делать не будут, что их собираются лишь переселить в гетто, специально создаваемое километрах в тридцати от Винницы. Но что-то уж слишком благополучным выглядел такой исход; казалось подозрительным и усердие, с которым распространяется этот слух самими гитлеровцами и их прислужниками.

Утром 16-го стадион был все же заполнен людьми. По всему городу рыскали жандармы. В поисках прячущихся они обходили квартиры, заглядывали на чердаки и в подвалы. В одиннадцать часов многотысячная колонна, растянувшаяся на несколько кварталов, двинулась под сильной охраной на запад от города. Множество людей стояло вдоль тротуаров, провожая эту молчаливую, скорбную процессию. У самых хладнокровных сжималось сердце при виде женщин с детьми, дряхлых стариков, поддерживаемых под руки, подростков, тревожно глядевших по сторонам. Была какая-то обреченность в самой походке этих людей, неторопливой, торжественной и печальной. И безмолвно, в тяжелой, мертвящей тишине стояли люди на тротуарах, бессильные что-либо изменить.

Уже на следующий день весь город знал, что в колонне было восемь тысяч человек и что все восемь тысяч расстреляны в Пятничанском лесу.

В этот вечер Семен Степанович Левенец, потрясенный страшным известием, пришел в библиотеку к больному Бевзу и сам предложил начать активные действия.

– Взгляды мои не изменились, – объяснил он. – Я как считал, так и считаю: от одиночных выстрелов толку мало. Но стоять и смотреть, как ведут на расстрел восемь тысяч человек!.. – Он задохнулся от ярости. – Нет, – вскричал он, – надо создавать боевую группу, надо истреблять их десятками, сотнями, как они истребляют наших людей! Вот мое предложение.

– Я «за», – ответил Бевз.

Левенец продолжал:

– И надо делать это, не откладывая. Чтоб народ знал: это им в счет восьми тысяч! Чтоб они сами знали: ни одно злодейство не пройдет безнаказанно!

Теперь настала очередь Бевза заговорить голосом трезвого расчета.

– Как же ты это представляешь себе? Какие у нас возможности для массового выступления? И какие шансы на успех?

– Пока никаких, – сказал Левенец. – Нужно серьезно заняться военнопленными. Я думаю, можно даже связаться с людьми в лагерях и кое-кого освободить.

– Каким образом?

– Самым простым, – Семен Степанович выразительно зашевелил двумя пальцами: средним и указательным.

– Это мысль! – понял и оживился Бевз. – Мы устраиваем людям побег, они разоружают охрану и приходят к нам с автоматами.

– Соболев справится с этим делом?

– Один?

– Скажем, вместе с Валей Любимовой. И еще есть у меня два человека на примете. Вчера приходили ко мне в горторг. Один – военврач, другой – майор инженерной службы.

– Откуда?