Шрифт:
– Майстнер? Начальник биржи?
– Кажется.
– Нольтинга ни в какой связи не упоминали?
– Кто это Нольтинг?
– Заместитель гебитскомиссара.
– Нет. По-моему, нет.
– А когда биржа открывается?
– Я так и не поняла.
– Эх, доктор, доктор!.. – не выдержал Семен Степанович. – Не сумели выполнить простого задания, а я ведь за вас перед товарищами поручился. «Кажется», «по-моему», «не поняла»…
В это время в дверь постучали. Пришел Бутенко, чем-то необычайно возбужденный. Семен Степанович подумал было, не лучше ли отложить и это знакомство и весь этот план, пока не удастся по-настоящему подготовить Тапчину, но первые же слова Вани придали его мыслям совсем иной ход.
– Вы не слыхали? – спросил Ваня, переводя дух, и покосился на Тапчину. – Только что, минут двадцать назад, на углу улиц Дзержинского и Ленина кто-то стрелял в Нольтинга. Кажется, насмерть. Точно никто не знает: он ехал в машине. Что там творится!.. Все кругом оцепили. Машины какие-то, мотоциклы, солдат видимо-невидимо!.. Еле к вам добрался…
Больше ничего, никаких подробностей он не знал, да и не мог знать. Вряд ли догадывался он и о том, что к этому делу причастны его товарищи по подполью. Семен Степанович, насколько мог, постарался не выказывать чрезмерного волнения. Между тем ему уже не сиделось на месте: он должен был бежать туда, на улицу, к Бевзу, к Соболеву, он должен был их видеть и знать все до конца.
В городе было неспокойно. Дважды Семена Степановича останавливал военный патруль: требовали документы. Оба раза он спрашивал, что случилось, надеясь узнать какие-нибудь подробности, но ответа не получал. Наконец он добрался до Депутатской. Он постучал к Бевзу со двора и, едва отперли дверь, ринулся к нему в комнату. Иван Васильевич полулежал на диване; рядом сидела Наташа Ямпольская, а чуть поодаль, за столом, – румяный безусый паренек, в котором Семен Степанович каким-то шестым чувством угадал Володю Соболева. Судя по всему, они мирно беседовали и не ждали гостей.
Знали они сами немногим больше, чем Семен Степанович. Володя стоял в парадном напротив гебитскомиссариата, дожидаясь, пока выйдет Нольтинг. Тот сел в машину. Как только машина поравнялась с парадным, Володя выстрелил почти в упор. Затем, тут же бросив пистолет, кинулся черным ходом во двор, не спеша пересек его и вышел другим парадным на соседнюю улицу. Когда началась облава, он был уже сравнительно далеко от места покушения. Разумеется, парадное, откуда он стрелял, облюбовано было накануне; накануне же узнал он машину Нольтинга и выяснил, когда оканчиваются занятия в гебитскомиссариате.
Обо всем этом рассказал Левенцу Иван Васильевич. Сам Володя не проронил ни слова – только улыбка, непроизвольная и неудержимая, выдавала его чувства, показывая одновременно и гордость, и смущение, и то, как он еще юн.
Оставалось неизвестным одно: результат покушения. В девять вечера Володя ушел домой, так и не зная еще, насколько метким был его выстрел. Семен Степанович и Наташа остались с Бевзом в библиотеке. Утром явилась с новостями Валя Любимова. Она сообщила, что Нольтинг ранен и находится у себя в особняке под наблюдением фашистских врачей. Вторую часть плана осуществить не удается: улицы усиленно патрулируются, расклеить листовки нет никакой возможности.
Один из многих
Человек в старой, видавшей виды армейской шинели без петлиц, в старых обмотках или разбитых кирзовых сапогах, бывший солдат, оставшийся без оружия на оккупированной врагом земле, человек, ищущий пристанища или, может, уже нашедший его, стал в эту зиму привычной фигурой на улицах Винницы. Можно было почти безошибочно угадать судьбу этого человека. Окружение, плен, лагерь… Или: окружение, деревня, где раненых красноармейцев прятали и отхаживали крестьяне, и потом долгий путь по степям и лесам Украины, долгий путь и надежда, где-то устроиться, где-то достать документы, где-то, быть может, набрести на верных товарищей, не сложивших оружия… Куда направляется, шествуя по заснеженным улицам, человек в старой шинели? Чем занят его день? Что у него на уме?.. А может, вот этот, что не спеша прогуливается сейчас по тротуару, мимо патрулей, продрогших от февральской стужи, – может, он нашел уже теплое местечко где-то на службе у оккупантов? Почему он ходит так уверенно? У него в кармане, наверно, хорошие документы, только вчера выправленные в городской управе. А может, наоборот, никаких документов? А может, останови его сейчас патруль – прямо отсюда пойдет он на новые муки? Кто знает!..
Наверно, просто потому, что очень уж примелькалась в городе серая шинель, не обратил на себя внимание и маленький худощавый человек лет тридцати пяти, по виду – бывший военнопленный, явно без дела разгуливавший по улицам в эти морозные февральские дни – последние дни зимы 1942 года.
Он шел, присматриваясь к прохожим, вглядываясь в лица таких же, как сам он, усталых и голодных людей в обносившейся полувоенной-полуштатской одежде, среди которых были, конечно, его товарищи и единомышленники. Если б можно было читать мысли, многие из них наверняка остановились бы, и он протянул бы им руку.
Кто ты, товарищ, идущий мимо? Что привело тебя в этот город? Как думаешь дальше жить?
Он протянул бы руку и назвал свое имя. Его зовут Трофим Корнеевич Квитко. Он коммунист, партийный работник. Воевал под Киевом. Семь суток батальоны, истекая кровью, сдерживали там натиск неприятеля. А дальше – окружение, дальше – цепкие руки вражеских солдат, гитлеровец, стаскивающий с пленного сапоги, – и колючая проволока в два человеческих роста. Дальше – холод и истощение, и мучительное бессилие, когда на твоих глазах умирают товарищи, а ты стоишь, стиснув зубы, стоишь, и ждешь своей очереди, и точно знаешь, что побег немыслим. Дальше – улицы родного Киева, Крещатик, толпы горожан спозаранку на Керосинной улице, перед бараками, где разместили военнопленных, – тысячи людей, пришедших сюда в надежде увидеть своих близких.