Шрифт:
— За защиту Сербии от немцев!
— За победу над Японией!
— За наш Афганистан!
Потом их позвали обратно в салон смотреть оперу.
Поезд к этому времени стоял на станции Неурожайка, где его обступили какие-то оборванцы из местных, просившие милостыни. Чтобы не портить настроения пассажирам этим зрелищем, прислуга тут же опустила на окна салон-вагона большой белый экран. На него из специального устройства стали проецировать заранее снятую в Большом театре фильму. Устроившимся на креслах пассажирам раздали особые слуховые приспособления, проводами присоединенные к приёмному устройству телеграфа — и изысканное развлечение началось. Хотя Николай Львович и знал, что движущиеся перед ним картинки запечатлены заранее, очарование того, что он слушает настоящего Шаляпина, выступающего на сцене, сию секунду, увлекло его до крайности.
***
В Москву прибыли утром, перед завтраком. Стоянка была долгой. За время неё Николай Львович успел проснуться и сделать гигиенические процедуры в своей каюте. Тут к нему постучались. На пороге оказался человек с модной бородкой и несколько хитрым, чрезмерно самоуверенным взглядом. Сюртук на нём был гражданский.
Человек извинился за явку без приглашения, представился путейцем и протянул министру карточку. Там значилось:
«Сергей Юльевич Витте. Общество Центральных железных дорог».
«Из остзейских», — подумал министр.
— Покорнейше прошу простить мою дерзость, — говорил меж тем незваный гость. — Случайно узнал о том, что Ваше Превосходительство следует этим поездом и решил, что необходимо предупредить через вас Государя. Видите ли, какое дело: я десять раз говорил железнодорожным чиновникам о том, что ставить в Императорский состав грузовые локомотивы это опасно! Но никто меня не слушает! Передайте, пожалуйста, Государю: ездить ему с такой скоростью, как он ездит, грозит крушением! Россия рискует лишиться последнего представителя августейшей династии из-за лихачества кочегаров и переоценки наших насыпей...
Николай Львович кивнул, не удостоив выскочку ответа. Тот, вместо того, чтобы понять этот намёк и убираться восвояси, продолжал:
— А ещё передайте, пожалуйста, императору, что с Японией лучше не ссориться, потому как пропускная способность Великого Сибирского пути для поступления, в случае чего, военных грузов во Владивосток...
Тут Витте осёкся, столкнувшись с холодно-презрительным взглядом министра. Получив этот безмолвный ответ, самонадеянный умник, наконец, понял, что его непрошеным советам здесь не рады, и исчез.
«Ох уж эти немцы, — подумал Николай Львович, когда поезд тронулся, оставляя Витте на перроне. — Всю дорогу русских поучают! Нет, Бироны, прошло ваше время! Не пустим! Вот наглость... Сам-то даже не чиновник, а туда же, лезет умничать...».
***
К концу дня в Нижнем Новгороде из поезда вышла та часть приличной публики, что не покинула его ещё в Москве. Её места заняли дельцы, купцы, фабриканты, разбогатевшие крестьянские дети, скотопромышленники, золотодобытчики, дирижабельные магнаты и прочие неинтересные Николаю Львовичу личности. Между Вяткой и Пермью в салон-вагоне в одном углу обсуждали торговлю нефтью, в другом — производство корсетов машинным способом, в третьем — строительство школы в Никольск-Уссурийском уезде, в четвёртом ещё того хуже — устройство быта политкаторжан на острове Сахалин и писанину какого-то литератора на эту тему. После этого Николай Львович понял, что поговорить ему больше не с кем, и оставшуюся часть дороги провёл у себя в каюте за чтением «Собора Парижской Богоматери» Гюго.
До Читы, куда он ехал, оставалось ещё несколько дней ходу.
Глава 16, В которой Миша ищет, в чём подвох, но не находит.
— Вы — законный царь, — услышал Михаил.
Эти слова донеслись до его ушей не в первый раз. Позавчера, когда Вера Николаевна заставила его привести паромобиль к рабочей окраине, а потом под дулом пистолета войти в какую-то квартиру, где они заночевали вместе, Коржову уже была говорена эта фраза. Тогда Михаил пропустил ахинею мимо ушей, всю ночь думая, как бы убраться отсюда утром. На другой день, когда он не был отпущен на работу и лишен возможности дать весточку даже родным, а потом, вновь под дулом, наряжен в мундир служащего почт и телеграфов, пристёгнут к Вере Николаевне наручником и отвезён на какую-то дачу под Петербургом, то снова услышал невнятную белиберду о как будто бы царском происхождении. Сегодня его привели в чей-то заброшенный сенник со сгнившей крышей. Пробивающийся через образовавшиеся в ней дыры свет скупо падал на лица собравшихся в сарае людей и делал их ещё более мрачными и подозрительными, чем они в глазах Коржова были. И тут ему снова сказали:
— Вы — царь, Михаил.
И вот тут, на третий раз, в душу измученного страхом, переездами, погоней и непониманием происходящего пленника закралась мысль: а что, если это не просто шутка? Что, если не пустая болтовня? Что, если в действиях его похитителей и в самом деле имеется некий резон?..
В сарае, кроме Михаила, было пятеро: Вера Николаевна, которую он сто раз пожалел уже, что спас; толстощёкий усатый еврей средних лет; средних лет дама со скучным лицом, очень сильно напоминающая учительницу; молодой красавец лет двадцати пяти, беспричинно радостный, самодовольный, похожий на декадента; наконец, седеющий субъект под пятьдесят лет с бородой как у крестьянина, в очочках как профессор и с осанкой как у дворянина. Вот этот-то последний Михаилу и сказал:
— Вы — царь, Коржов.
Представился он Германом Александровичем, и пленнику показалось, что он здесь главный.
— Да какой я царь, помилуйте!
— Как какой? Самый что ни на есть настоящий, законный. Вам разве Вера Николаевна не рассказала то, как вы единственный были спасены во время выступления в Петропавловской?
— Рассказывала. Ну и всё равно...
— Вам тогда было два года. Наверняка какие-нибудь образы той бойни даже отложились в вашей памяти. Может, вспомните их, Михаил Александрович?