Словом, никаких внятных идей, что делать дальше, у Миши не было. Все его планы простирались не далее, чем на ближайший день или ближайшую ночь: где укрыться от дождя, где взять поесть, где заночевать нынче... Имея в виду этот последний вопрос, пришёл он одним из вечеров на Николаевский вокзал: говорили, скамей там в избытке, смешаться с толпой не составляет труда, а крыша защитит от непогоды.

Что же, слухи не наврали.

Удобную скамейку для ночёвки он приглядел себе сразу. Сел на неё, но ложиться решил не спешить: постеснялся. Казалось, снующие туда-сюда обыватели и без того уже бросают на него осуждающие взоры. Чтоб сойти не за бродягу, а за хоть чуть-чуть приличного субъекта, Миша даже с важным видом прогулялся туда-сюда и просил, скоро ли будет поезд на Гельсингфорс. Ему ответили, что на Гельсингфорс надо ехать с Финляндского, отчего Мише стало ещё неуютнее.

Около одиннадцати прибыл какой-то поезд, и здание вокзала заполнилось пропахшими дымом и испачканными копотью людьми с саквояжами, котомками, перевязанными коробками из-под шляп. От нечего делать Михаил принялся разглядывать пассажиров. Впрочем, пять минут спустя почти все они рассеялись, и вокзал вновь опустел. С приехавшего поезда осталась только шумная компания чернявой молодёжи. Это были несколько парней, одетые вроде фабричных (ситцевые косоворотки под пиджаками, плисовые штаны, у некоторых — кепки-восьмиклинки), но говорящие между собой не по-русски. Какое-то время они беспокойно толклись и оглядывались по сторонам, словно ожидая кого-то. Потом к компании подошёл богато одетый человек, который что-то сказал им, вызвав в ответ бурные возгласы недовольства, а потом отсчитал денег, дал их тому, что исполнял роль вожака этой компании, и ушёл. Нерусские ребята пошумели ещё несколько минут: решали, видно, что им делать дальше. Потом, кажется, придя к выводу, что на сытый желудок думаться будет лучше, расселись по лавкам, достали из сумок хлебные лодочки с запечённой внутри яичницей, пироги, колбасы, жареное мясо, куски сыра, большой жбан сметаны, мешок абрикосов...

От вида, а, главное, запаха всех этих угощений Миша едва не расплакался. И почему только вся эта еда дана тем, кто, кажется, совершенно, её не ценит?! Вот за что им всем такое счастье? Почему одним — сметаны и колбасы, а другим — лишь насмешки судьбы вроде призрачной короны и смерти матери?!..

Может, эти везунчики оставят какие-нибудь объедки, которые потом можно будет подобрать?.. Лишь бы только другие бродяги не утащили их раньше!

В общем, надо следить...

Хотя бы успеть просто налюбоваться и нанюхаться этих сокровищ...

Миша сам не заметил того, как голодным взглядом стал провожать каждый кусок, исчезающий во рту кого-нибудь из приезжих. Осознал, как неприлично он ведёт себя, лишь тогда, когда самый бойкий из компании, прямо взглянув на него, поинтересовался:

— Эй, друг! Хочешь есть?

Это было сказано с акцентом, но по-русски. Отказаться от угощения Миша в себе сил не нашёл. Да и незачем отказываться было.

Как оказалось, компания незнакомцев была его спасением.

Съев уже несколько первых кусочков, Миша повеселел и разговорился. Оказалось, что приехали его благодетели из Тифлиса — столицы Кавказского края — работать на Выставке. Один из них был молодым врачом, другой учителем гимназии, третий путейцем, четвертый статистиком, но в саквояжах у всех у них лежали черкески, папахи, кинжалы и другие атрибуты дикарей. В течение Выставки эти ребята должны были жить в саклях в устроенном на искусственной горе туземном посёлке, танцевать лезгинку для чистой публики каждые полчаса, а в остальное время наливать вино в рога, показывать трюки на лошадях и заниматься народными промыслами. Они рассчитывать заселиться в сакли уже с вокзала, но, хотя до открытия выставки оставалась всего пара дней, встретивший их начальник сообщил, что посёлок черкесов ещё не готов, и только и сподобился на то, чтоб сунуть деньги на гостиницу.

— А ты, друг, не знаешь тут скромной гостиницы рядом? — спросили у Миши.

Тот знал и был рад отплатить услугой за услугу. Ночью в Петербурге было зябко, и новые знакомые дали ему на дорогу одну из черкесок — так Миша оказался не только замаскирован на случай встречи с жандармами, но и почувствовал себя вроде как своим среди кавказцев. Когда же по пути он рассказал, что совсем недавно собственными руками отделывал павильон Нефти, к которому примыкает горская деревня, и видел, какие красивые виды Кавказа имеются там в виде витражей, ребята вообще решили, что их встреча суждена Господом Богом.

До гостиницы они дошли уже едва ли не лучшими друзьями. Успевшие узнать, что Мише негде преклонить голову, новые знакомые позвали переночевать его вместе с собой: всё равно кроватей в номере, который оказался им по карману, на всех не хватило, и паре человек пришлось бы спать на полу — так какая разница, было бы их больше или меньше на одного?

Гостиница была просто роскошной: там имелись не только чистые постели со сменяемым бельём, электросвечи, выметенный пол без окурков, но и даже современный водопровод — вода подавалась в самую ванную комнату. Михаил с наслаждением помылся. В ванной в зеркале он взглянул на свою заросшую за дни скитаний физиономию — надо же, ну чисто Александр III, одно лицо! Впрочем, сразу мысленно перебил он себя, может быть, всё дело лишь в электрическом свете и самовнушении.

Когда распаренный и счастливый Миша вышел из ванной, неожиданно оказалось, что у кавказцев с собой было несколько бутылок вина, и они уже находятся на столе, причём часть — открыта. Отказываться снова было незачем.

— А вам, магометанам, Алькоран разве не запрещает винопитие? — спросил только Коржов на всякий случай.

— Да что ты, какие же мы магометане?! — Рассмеялся самый разговорчивый из кавказцев, низкорослый, некрасивый, но бойкий парень, представившийся Иосифом. — Мы же грузины! Мы самые что ни на есть православные!

— Да?

— Ну конечно. Я вот даже в семинарии учился.

— Так ты поп?

— Нет. Не закончил. Надоели эти глупости.

Совсем недавно ощущавший невиданный прилив религиозности, Михаил не стал спорить с новым другом. Не ему учить добрых людей, без которых сейчас бы пришлось спать на жёсткой скамейке, голодным. Да и Иосиф его к себе очень расположил. Оказалось, что, хоть и он и не закончил семинарии, но, как и остальные его соседи по выставочной «деревне дикарей», был человеком науки: работал метеорологом и вычислителем в обсерватории. Как и Миша, он родился в семьдесят восьмом году; как и Мише, в декабре ему должно было исполниться двадцать два.