Больница, как водится, была переполнена. В палатах проходы между койками были так узки, что приходилось боком протискиваться к своему месту. Койки стояли и в коридорах, и даже в общей столовой ширмами был выгорожен угол, в котором ютилось двое наиболее покладистых больных.

В первый же день выяснилось, что среди лежавших на обследовании большинство — здоровые молодые ребята, дети культурной или партийной элиты, мечтающие избавиться от перспективы армейской службы. Изучая толстые, старинные учебники психиатрии, откопанные в дедовских библиотеках либо позаимствованные у знакомых, они выбрали себе подходящие симптомы, после чего оставалось только убедить врачей в неопровержимом присутствии именно этих симптомов, и «мягкий», но заведомо освобождающий от армии диагноз был готов.

Эта «золотая молодежь» составляла своеобразный «клуб здоровых» и изо всех сил старалась не терять времени зря. Медсестры пили вместе с ними водку по вечерам, веселились напропалую и, мечтая окрутить одного из этих ловких юношей, писали в «Журнале наблюдений» то, что им диктовали сами наблюдаемые.

Он не мог, даже если бы захотел, войти в их тесный, веселый коллектив: его привычная погруженность в себя здесь трактовалась как серьезный симптом болезни. Сестры, видимо в отместку за то, что этот мрачный чудак не обращает на них внимания, записывали ему «вялость», «депрессивное состояние» и прочие психиатрические прелести. Вдобавок он похвастался своей выходкой на собрании молоденькой медсестре Мариночке, с которой однажды мило покурил, сидя на солнышке, и этот рассказ тут же попал в «историю болезни», где записана была уже «подозрительная наследственность». Как-то затесалось туда и совсем давнее — площадь, на которой читали стихи, привод в милицию…

Короче говоря, с диагнозом проблем не возникло. Врач, не задумываясь, вписал в «историю болезни» роковые слова: «шизофрения в вялотекущей форме». Узнав, какой ему поставили диагноз, он забеспокоился. Вспомнилась подслушанная во времена «вольтеровского» кресла семейная история о том, как отца комиссовали из армии после крупной ссоры с начальством: отец дал пощечину оскорбившему его командиру полка.

Отцу предложили тогда, чтобы замять дело, пройти медкомиссию и поставили такой же диагноз (только без слова «вялотекущая», в те поры еще не изобретенного).

Очень удобный диагноз: врачи считают эту болезнь неизлечимой, от него никогда нельзя будет избавиться. Итак: на всю жизнь…

«…и теперь я больше не принадлежу себе. Я причислен к сумасшедшим, к тем, кого нам с мамой приходилось встречать во время посещений папиной больницы. На мне такой же, как на них, линялый халат неопределенного цвета, тапочки слишком большие и сваливаются с ноги при каждом шаге. Мама приходит навестить меня раз в неделю и приносит „передачу“: финский плавленый сыр „Виола“, копченую колбасу, баночку варенья… Она приносит чистое белье, потому что я не ношу больничного, и носки. Каждый раз я прошу ее принести удобные тапочки, и каждый раз она говорит, что забыла или — не смогла купить, и обещает принести через неделю.

По ночам я просыпаюсь, выхожу из палаты и, шаркая сваливающимися тапочками, бреду в конец коридора. Здесь можно недолго побыть одному. В тишине ясно журчит вода в писсуарах, капли падают из неисправного крана с очень точными промежутками, раз в секунду. Можно курить, думать, сочинять стихи.

…Неужели это не сон, неужели это случилось со мной, этот невероятный диагноз, эти всклокоченные, дурно пахнущие люди вокруг? Я ведь ничего такого не чувствую (но, может быть, это как раз и есть главный симптом болезни, говорят, сумасшедшие всегда считают себя нормальнее нормальных). Надо внимательнее следить за собой.

Но я ведь ничего не чувствую, и у меня не бывает резких перемен настроения, и я все помню…

Теперь уж точно я никогда больше не увижу ее. Таким я не посмею к ней даже приблизиться. Вообще мне, наверное, лучше не жениться ни на ком…

Как жалко, что у меня не будет детей. Мне так хотелось, я так…

Нет, об этом лучше не думать. Вон, у папы как вышло. Ведь они, даже если ничего такого нет, все равно напишут: „наследственность“…

Я не хочу, чтоб моего ребенка…

Они дают мне какие-то таблетки, но я приспособился их выплевывать, так что вреда большого от этого лечения нету. Во всяком случае, у меня не трясутся руки, как у большинства здешних пациентов.

В каком-то, кажется английском, романе я прочел: „Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи…“ Хорошо сказано. Так я себя и решил вести. Никто из них больше никогда не узнает, о чем я думаю на самом деле. Никаких разговоров, ни про поэзию, ни про политику. Строить планы на будущее, говорить о том, что хочу возобновить занятия музыкой, спрашивать, нет ли возможности позаниматься здесь.

Мой лечащий врач в ответ на эти хитрости приложил массу стараний и изобретательности и действительно нашел пианино в соседнем отделении. Немного расстроенное, но играть можно. Велели только не играть грустного, так что я им лабаю по вечерам Моцарта и Вивальди. Мама ноты привезла, выглядела веселой, наверное, ей сказали, что у меня — „ремиссия“…»

В конце концов ему удалось выйти из больницы без особых потерь, если не считать «неопровержимого диагноза», в который он, кажется, начинал потихоньку верить. С консерваторией тоже все уладилось, но он не мог вернуться туда раньше будущей осени, и дядя Влад беспокоился («что же ты, целый год бездельничать будешь?») и предлагал свое посредничество в устройстве на работу. Похоже, он и впрямь желал пасынку добра, потому что вдруг, совершенно неожиданно, решил официально поменяться с ним квартирами.