Отчаяние свинцовой тяжестью навалилось на Торренса. Но он заставил себя подняться и поискать глазами Стейнфельда.

Четверо добровольцев дежурили у входа, отгоняя выстрелами врагов и выигрывая время остальным забиться в укрытие поглубже, подальше от дороги. Расщелина была V-образная, глубиной около сорока футов; у верха шириной около восемнадцати футов, дальше книзу сужалась, изгибалась ко дну, заваленному снегом и усыпанному галькой, и петляла в толще скалы. На южном конце небольшой скальный карниз отчасти прикрывал беглецов от атаки сверху. Солнце светило почти прямо в расщелину; там и сям синеватый свет прерывался острыми теневыми лезвиями.

— Сколько... сколько нас? — выдохнула Клэр, бессильно опустив руки на колени и уткнувшись лицом в ладони.

— Похоже, что нас осталось всего тридцать два, — сказал он.

Она спросила что-то ещё, но он не разобрал, что именно: от входа в расщелину послышались выстрелы, треск и скрежет. Стейнфельд с Левассье как раз повернули за угол в поисках более надёжного прикрытия. Чертыхаясь и поскальзываясь на льду и гальке, остальные партизаны тащили раненых и несколько ящиков с оружием, провиантом и боеприпасами. Спасти удалось немного.

При каждом толчке раненые резко, пронзительно кричали от боли.

Издевательский внутренний голос поинтересовался у Торренса: Тебе хотелось попасть в реальную передрягу. Ты доволен?

Уцелевший автокоптер приступил к ковровому обстрелу расщелины из своих минипушек, а четверо партизан пытались его сбить от входа.

Торренс увидел, как впереди, в сужении V-образного контура расщелины, поднимается туман из пыли, скальных осколков, дыма и кровавых брызг. Четверо добровольцев задёргались под пулями, их отшвырнуло на скалу: они погибли почти мгновенной смертью. У каждого была биография: родители, семья, друзья, вероятно, дети. У каждого только что оборвалась лента личной истории.

Он видел в пятидесяти футах над проходом «коренника»: ветер от винтов вертолёта вздымал тучи пыли, дыма и снежной пороши. У скака не было лица, и в этом аппарат весьма напоминал ВАшника в непрозрачном шлеме. Управлял им компьютер; машина для охоты и убийства — никаких других функций.

Скак приближался с другой стороны, высматривая цели. Клэр затаила дыхание. Рывком встала, и они снова потащились по расщелине, как зверьки, прячущиеся от охотника.

Повернули они за угол в тот самый момент, когда скала за их спинами взорвалась под ударом пушки скака. Земля под ногами точно рябью пошла; воздух от ударной волны словно затвердел, очертания всех предметов исказились, и почва, казалось, выпрыгнула из-под Торренса... пока он не обнаружил, что лежит лицом вниз, а уши заложило.

В меня попали? подумал он. Кто-то тянул его за руку, перекрикивая рёв скака и автокоптерных винтов.

— Торренс, вставай, твою мать! — Клэр. — Дэнни, вставай, ну же!

Торренс? Дэнни? Он помнил эти имена, помнил всё, что его сюда привело. Но всё это теперь лишилось смысла, хотя он заставил себя встать, заставил негнущиеся ноги двигаться, и они с Клэр потащились по расщелине: всё это казалось ему абсурдным, бессмысленно хаотичным. Они обрушивают на нас хаос в форме пуль, шрапнели, взрывов; мы отвечаем им тем же. Волны хаоса катятся туда-сюда, этими волнами меня занесло в горы на два дня пути, а теперь заткнуло в горную расщелину. Волны хаоса гонят нас, как полевых мышек в молотилку. Мы снова превратились в зверьков под сапогами... Как тогда, когда егернаут убивал Рикенгарпа, пока он играл на гитаре... Идеологическое происхождение конфликта было лишь поводом. Конфликт, порождающий убийства, жил своей жизнью.

И ему захотелось отсюда выбраться. В тот миг истощённого безмыслия ему захотелось забиться в какую-нибудь дыру, переждать волну хаоса; потом выбраться оттуда, спуститься с гор, найти дорогу к морю, сесть на корабль или самолёт, вернуться в США, к безопасности ограждённых стенами анклавов, где обитали его родители...

Но, посмотрев на Клэр, он не заметил в ней отчаяния. Лишь гнев и страх, но никакого отчаяния, никаких слёз. Он ощутил её руку в своей и сделал это ощущение организационным фокусом распадающегося ума. В этот миг её прикосновение канализировало все его чувства. Стейнфельд и Новое Сопротивление остались где-то очень далеко. Они убегали, прятались, пытались скрыться — вместе; и это ощущение близости, совместных действий, обладало самостоятельной ценностью, пускай и надуманной. Ему казалось, что он взбирается на маленькое безлистное деревце, ставшее единственным убежищем от яростной бури в пустыне.

Впереди, в сужении расщелины, их ожидало ещё трое добровольцев. Они пытались закрепить на треножнике десятифутовую трубу из грязно-оливкового металла, в которой Торренс определил ПЗРК. Рядом у скалы торчал заряженный гранатомёт. Сверху приближались скак и вертолёт.

У Торренса появился выбор. Он мог схватить гранатомёт, отвлечь врагов от Стейнфельда, вызвав огонь на себя, и погибнуть. Или сказать себе: Я капитан, а офицеры нужны, важны для Сопротивления, и если я пожертвую собой, это будет напрасной тратой людских ресурсов. И потом, со мной Клэр. Это я её затащил в НС. Я несу за неё ответственность. Он мог сказать себе всё это... и использовать как предлог для бегства в укрытие.

Безжалостный часовой механизм в недрах личности сделал этот выбор за него. Он оттолкнул Клэр к добровольцам и заорал:

— Бегите к Стейнфельду, я тут разберусь и через минуту буду с вами!

— Торренс, не дури! Прячься!

Но он сгрёб гранатомёт, взгромоздил на плечо (отстранённо размышляя, не погибнет ли сейчас Клэр, решив остаться с ним, не отнимет ли он её жизнь этим жестом самопожертвования за други своя, в конечном счёте эгоистичным, если жест окажется дополнительно оплачен её жизнью...), прицелился в автокоптер... от мельтешения лопастей стало больно глазам... он увидел, как уходит вверх скак, как его крылья вибрируют от ретроградных толчков; он ощутил исходящее от боевой машины тепло, вообразил себе скак чудовищных размеров дамокловым мечом, подвешенным над ними... изменил прицел и выстрелил... граната ударилась в скак и — не взорвалась. Взрыватель глюканул. Твою мать! Он погибнет ни за что...