— Вы в последнюю неделю неплохо поработали, — сказал он. — Я вас поздравляю. Вы нашли очень ценный документ.

Я ничего не смог ему ответить. Только подосадовал в душе на свою неосмотрительность. Подобное можно было предотвратить — лишь запретить старику подходить к моему столу.

— А теперь что вы намерены делать? — спросил старик. — Опубликуете это?

— Разумеется, — ответил я и пошел к автобусной остановке. Мне хотелось как можно поскорее избавиться от него.

Но старик, припадая на хромую ногу, заковылял за мной и, поравнявшись, попытался остановить. Тут уж я разозлился по-настоящему.

— Чего вы от меня хотите, аксакал? — спросил я. — Скажите!

— Сначала остановитесь, — ответил старик.

Я остановился.

— Ну, говорите. И попрошу убраться потом от меня подальше.

— Простите, простите… — Старик все не мог унять одышки. — Вы не имеете права так со мной разговаривать, я тоже, как и вы, человек науки! К тому же и возрастом старше. Где уважение к седине?

Я извинился. Сказал, что спешу.

На эти мои слова старик не обратил внимания. Он ухватил меня за лацканы пальто белыми, бескровными руками с неприятно чистыми длинными ногтями, словно боялся, что я убегу, и, почти вплотную приблизившись своим лицом к моему, заглянул мне в глаза.

— Вы уверены, что про этот документ, — он указал подбородком на портфель у меня в руке, — никто, кроме вас, ничего не знает? Можете ли вы положа руку на сердце сказать, что первооткрывателем являетесь именно вы?

Ответить так вот сразу я не смог.

— Ага! — выдохнул старик. — Не можете. Потому что этот документ был известен и до вас.

— Где и когда он был опубликован? — спросил я. Хоть я и был уверен, что нигде никакой публикации не было, при вопросе старика у меня болезненно зашлось сердце, под ложечкой появилось какое-то странное ощущение — будто я переел чего-то жирного.

— Нигде и никогда документ этот опубликован не был, — сказал старик.

Неожиданно в голову мне пришла нелепая мысль.

— Вы? Стало быть, вы открыли его?

— Я, — горделиво произнес старик.

Он весь так и распрямился, скрестил руки на груди и перевел дух. Нижняя губа у него была злорадно закушена, в сощуренных маленьких карих глазках прыгала злая усмешка.

— Понятно, — выдавил я из себя. — Вчера вечером вы его открыли — вот когда. Да мне надо было просто-напросто запретить вам подходить к моему столу. Я не сделал этого из-за ваших седых волос.

Старик покачал головой.

— Какой вы горячий! Совершенно чуждая казаху черта. Но я вас понимаю. Понимаю — и прощаю вашу горячность. Однако ваше обвинение придется вам взять обратно. Вы сами убедитесь, что не правы. Пойдемте ко мне домой.

Некоторое время я стоял, раздираемый самыми противоречивыми чувствами. Потом все-таки последовал за стариком.

Он занимал комнату в коммунальной квартире с общей кухней. Первое, что бросилось мне в глаза, когда я зашел в комнату, — это газеты. Настланные на пол подобием дорожки, от порога до самого окна напротив. Вместо настоящей дорожки. Газет лежало, наверное, пять, десять, а может, и двадцать-тридцать слоев. Видимо, по мере того как изнашивался верхний слой, на него настилали новый. А если менять весь этот настил, сколько бы килограммов газет приходилось покупать старику ежедневно? Так оно все и оказалось. Старик снял у порога свои войлочные ботинки на резиновой подошве и, вытащив из внутреннего кармана пальто несколько газет, принялся стелить их на пол. От порога до окна вполне хватило четырех развернутых, положенных в длину газет.

— Проходите! — пригласил старик после того, как «ковер» его был готов.

Сняв обувь и пройдя в комнату, я с любопытством огляделся. В углу возле окна торчал один-единственный на всю комнату стул, со спинкой, обмотанной проволокой, рядом стоял маленький обшарпанный стол. Справа у стены — длинная, узкая железная кровать. Все остальные стены в комнате, от пола до потолка, были заняты книжными полками. Но ни одной книги на них я не увидел. Полки были сплошь заполнены тесно, впритык друг к другу, стоявшими папками. Здесь были папки с твердыми, картонными, и мягкими, матерчатыми, корешками, голубые, серые, коричневые, красные, полинявшие и вообще потерявшие всякий цвет, тонкие и толстые папки, неизвестно откуда взявшиеся здесь и неизвестно сколько времени здесь стоящие.

Старик усадил меня на стул, сам нашел на полке у двери тоненькую папку, обтянутую голубым ледерином, вытащил ее и подошел ко мне. Повернувшись затем ко мне спиной, он порылся в папке и, видимо, нашел то, что ему было нужно.

— Вот!..

Это были фотокопии тех самых найденных мною неизвестных материалов. Всего-то несколько листочков бумаги… Пошла прахом вся работа последних шести дней, да и не только их — пошли прахом все шесть месяцев моего напряженнейшего труда.

— Несколько минут назад вы произнесли слова, которые оскорбили меня не только как ученого, но и как человека, — сказал старик с особым достоинством. — Всю последнюю неделю дело находилось в ваших руках. Когда, скажите, мог я успеть снять с этих бумаг фотокопии? Конечно, и в этом можно сомневаться. Ведь я — сотрудник архива…

Последнее его признание было для меня новостью. Мне как-то и в голову не приходило, что старик может работать в том самом Центральном архиве, который я посещал каждый день.

— Вполне можно допустить, — продолжал старик, — что я узнал о вашем открытии, а затем вечером, после работы, совершил свое черное дело. Но посмотрите на эту фотобумагу. Она не похожа ни на проявленную сегодня, ни на проявленную вчера. Она уже желтеть начала. Конечно, и это не доказательство. Я мог бы специально подобрать старую бумагу. Как видите, вы можете предполагать что угодно. Но, дорогой мой, — перешел он на «ты», — ты и сам хорошо знаешь, какие в архиве порядки. Можешь проверить, кто и когда просматривал эти папки. Ты. И я. Только мы с тобой. Но против твоей фамилии стоит дата «4—10 апреля 1963 года». Ну, а против моей… как вы думаете? — снова перешел он на «вы». — Против моей — «7—25 марта 1956 года». Семь лет. Этот документ был открыт мною ровно семь лет назад. Ясно? Вы поняли?