Прошло несколько дней. О многом передумал я за это время. Сначала я, в общем-то, был уверен, что все, рассказанное мне Сембеком, — правда. Но когда сгладились первые впечатления, я постепенно пришел к убеждению, что все это сущий бред. А придя к такому убеждению, я пришел и в себя. Улучшился испортившийся было сон, наладился аппетит. Я снова стал самим собой. И мало-помалу стал забывать про рассказ, так взбудораживший меня, про маленького, тщедушного старика Самета-аксакала, безвылазно просидевшего сорок два года в архиве, сделавшего великие научные открытия, но не нашедшего времени написать о них ни единой строчки и пустившего перед смертью все свои бесценные материалы по ветру. Я стал забывать и про наследника его, самой логикой вещей призванного, казалось бы, не просто продолжить, но и направить его дело в новое русло, — своего старого приятеля Сембека, растрачивавшего попусту данный ему природой талант. Так забывается старая сказка, рассказанная тебе в далеком детстве любящей бабушкой, сказка, когда-то так взволновавшая тебя…

Но вчера… вернее, позавчера я убедился, что все мои мысли о невозможности рассказанного Сембеком — самообман.

Только я вышел с толстенным своим портфелем из архива, как натолкнулся на н е г о. Не на Самета, конечно. На Сембека. Моя попытка пройти мимо него незамеченным не удалась. Сембек остановил меня, громко окликнув по имени. Не поздоровался, не стал ни о чем расспрашивать, как раньше, а с ходу приступил к делу.

— Я знаю, — сказал он, — ты собираешься засесть за большой труд. Сбор материалов ты закончил. Особенно успешно ты работал последнюю неделю, в частности сегодня после обеда. Но торжествовать тебе рано. Все это — давно открытые вещи, уже известные… У меня все это есть. Не веришь? Можешь поглядеть собственными глазами. Пошли ко мне домой.

…Все во мне перевернулось. Рассудок мой помрачился. Но огромным усилием воли я все же взял себя в руки, не поддался дьявольскому искушению. Не помню, как я дошел до дома, — в общем, добрался. Жена, увидев меня, испугалась.

Но, слава богу, судьба обошлась со мной милостиво: я не свихнулся, не заболел, не умер. Однако то, что я услышал и что увидел, так и выпирало из меня. Мне казалось, я лопну, как чрезмерно надутый мяч, если не поделюсь с кем-нибудь всем тем, что было у меня на душе. Я лег в постель, но сон мой был невыносимо тяжел, несколько раз среди ночи я просыпался от кошмаров и, решившись наконец — чтобы раз и навсегда избавиться от всего этого, — встал, выпил три чашки крепкого чая с молоком и сел за стол. Весь долгий день я писал, как будто кто-то гнался за мной по пятам, потом всю следующую ночь переписывал написанное днем заново и к ее исходу закончил наконец вот этот самый рассказ. Жена отпечатала его на машинке, вычитала и выправила опечатки. Я чувствовал потребность отнести его в редакцию тотчас же, успеть до конца рабочего дня во что бы то ни стало. Я торопливо собрался и пошел. А по дороге мне пришла в голову такая мысль: «Вот ты написал рассказ. Добро. Предположим, когда-нибудь ты добьешься его публикации — тоже хорошо. Но что тебе делать с полным сундуком материалов, которые ты кропотливо и жадно собирал долгие пять лет?! Что делать с наукой?»

В конце концов, уже переступая порог редакции, я нашел выход. Оставлю науку! Не потому, что вдруг разочаровался в профессорстве. И не потому, что вдруг испугался знакомых уже мне трудностей. Потому что Сембека испугался. Не его самого. А его облика. Испугался, что сделаюсь его двойником.

Аминь!

1973

Перевод А. Курчаткина.

В кино мы не попали. В зоопарк их на прошлой неделе водила мать. Качели, карусели, «чертово колесо» и другую подобную чертовщину душа моя не принимает. Есть мороженое пока что холодновато. Шашлычная жаровня где-нибудь поблизости вряд ли найдется. Чтобы хоть как-нибудь утешить их, я привел их в магазин игрушек.

Попав в такой мир изобилия, мои мальчишки прямо-таки ошалели. Машины, бульдозеры, подъемные краны… Бронетранспортеры, ракеты, самолеты… Медведи, тигры, львы… Обезьяны, черепахи, лягушки… Они бросали одно и хватали другое. Все передержали в руках. Наконец, выбрав, что надо, успокоились. Оба зажали под мышкой по автомату в целлофановом мешочке. Стоит нажать на курок, как автомат начинает трещать и трястись и ствол возле дула краснеет. Словно бы и впрямь изрыгает огонь, словно бы и впрямь стреляет. А оба мои парня дышат так запаленно, будто они только что из боя. «Это мы возьмем», — говорят.

Но я хорошо знал их привычки. Точно такие же два автомата были им уже куплены прошедшей зимой. Целых два дня они перестреливались, — один убегая, другой преследуя, выслеживали друг друга, прятались в шифоньер, под кровати, затаивались за диваном и креслами. Все в доме перевернули вверх дном, в квартире невозможно было найти тихого уголка. На третий день, когда сели батарейки, мы решили, что обрели наконец долгожданный покой, но мы ошиблись. Они ныли не переставая, и мать была вынуждена купить новые батарейки. На сей раз автоматы не стреляли и двух дней. Не из-за батареек. Они потребовали ремонта. Но из моих попыток заменить лампочки, починить проводку ничего не вышло. Так они и остались непочиненными. Пластмассовые их корпуса с выломанными прикладами и магазинами, без верхних кожушков, где-то потерявшихся, до сих пор еще валяются дома. Эти огольцы не только не играют с ними, но даже и не смотрят на них.

— Автоматов вам не будет! — отрезал я и стал присматриваться к более надежным игрушкам. Обоим братьям присуще одно качество: какая бы то вещь ни была, им всегда страсть как хочется открыть ее, заглянуть внутрь. Решив посмотреть, как он там «устроен», вспороли брюхо льву. Желая узнать, как получается звук, разрезали гармошку. Чтобы разобраться в устройстве машины, вытащили из нее пружину и шестеренки. И поэтому я искал что-нибудь неломающееся — хоть топором бей, но вместе с тем и красивое, однако такой игрушки не находилось. А эти, с автоматами в обнимку, хныча, ходили за мной.

— Папочка, а папочка! — Неожиданно сказал кто-то у меня за спиной, осторожно похлопав по плечу. — Купили бы уж… — Я оглянулся — совершенно незнакомый человек. — Они говорят, не будем больше ломать, не будем…

— Они мне в этом и раньше много раз клялись, — сказал я.

— А теперь они по-настоящему дают обещание. Не будем, говорят, шуметь, не будем, говорят, устраивать беготню, будем себя тихо вести.

Я поглядел на своего неожиданного советчика повнимательнее. Это был худой смуглолицый мужчина с глазами навыкате, за сорок ему перевалило уже давно. Редкие, начавшие седеть волосы отдавали на темени голубизной. Седина прокралась и в виски. Под левой подмышкой у него был зажат надувной резиновый крокодил, под правой — большой пластмассовый паровоз. Из бокового кармана пиджака торчал клюв не то утки, не то гуся. Явно из тех людей, кто детей любит по-настоящему. Но, тем не менее, он и не простодушный аульный казах, который почитает за друга каждого, с кем его сводит судьба, и с каждым разговаривает запанибрата. Нет, интеллигентного вида человек, в недорогом клетчатом сером костюме, хлопчатобумажной рубашке с накрахмаленным воротничком, с широким галстуком. Не очень-то умно с его стороны было вмешиваться в чужие дела. Я холодно отвернулся от него и стал копаться в куче игрушек на полке. Но незнакомец не отставал.