Там, в колхозе, который был подшефной территорией нашей учебной части мы должны были отбывать свой арест.

Шматко нам намеренно ничего не рассказал о колхозе и условиях содержания, только с серьезным видом сообщил, что там не курорт, и нам нужно вести себя мужественно, не позорить часть, достойно переносить тяготы армейской службы. Мол, приедете сами все увидите, как люди от зари до зари жопами в верх в поле трудятся. Но посоветовал на легкую работу в поле не рассчитывать.

Поэтому мы морально готовились участвовать в сельхозработах. Начали гадать, что же скрывалось за туманными рассказами Шматко о колхозе и что же нам придется там делать десять дней.

Серега к моим предположениям о том, что нам поручат вычищать навоз из коровников отнесся стоически и сказал, что Гераклу тоже пришлось таскать дерьмо в Авгиевых конюшнях, не чищеных тридцать лет.

Ехали мы не одни. В кабине вместе с матросом-водителем ехал офицер — старший лейтенант с Флота.

Перед самым отправлениям, к нам в кузов подсел парнишка лет двадцати двух: старшина, служивший сверхсрочную, прибывший в нашу часть с какими-то особыми поручениями из штаба округа, о которых он не особо желал распространяться.

Зато он выведал у нас все про наш арест. Он не бывал в колхозе, в который нас везли, но зато всю дорогу в красках рассказывал нам с Серегой, как сам загремел на губу на десять суток.

— На второй год службы, когда я еще служил срочку, пошли мы с кентом в самоволку. Все это в первых раз. Кровь молодая, играет, потянуло нас до местных поселковых девчат. До них, до девчат,километра четыре по полю. Дело было в пятницу, а значит в поселке в клубе танцы. А надо сказать, что это была моя первая самоволка. До этого я из части не бегал. Нашли место поудобнее пониже, перепрыгнули, как понимаете через забор, вылазим из кустов на тротуар, а на встречу комдиз с женой прогуливается. Ёкарный бабай! Мда вот это попадалово!

Старшина открыл рот и закатил глаза к небу.

— Представляете? Он вальяжно так подходит и радостно нам с кентом объявляет, что мы допрыгались. Мать моя — Родина, а я большевик. Сходили ублюдки на блюдки. Понял я, что гарнизонная губа по мне плачет. А про нее разные слухи ходили. Ну, короче, Комдив говорит, что кто хоть раз сидел на гауптвахте выходит оттуда другим человеком и знает, что это место, где есть время задуматься о вечном, раскаяться в содеянном проступке и почувствовать себя в роли арестанта.

Наша «шишига» идя по проселочной дороге, раскачивалась из стороны в сторону, и когда мы наезжали на ухабы, то подпрыгивали и касались головой аж до самого тканевого потолка, несмотря на то, что сидели на лавках.

— Ну так вот, привезли нас вечером с Саньком, моими кентом, на «губу». Помню, как радостно меня оформляли, называя при этом нас «преступниками». Я такого никогда не слышал, чтобы военнослужащих называли так. При оформлении начальник караула так и сказал — ничего мы этих сволочей и бандюг здесь быстро перевоспитаем… Выйдут абсолютно новыми людьми.

Потом меня «разоружили» — отобрали ремень, забрали личные вещи и отвели в общую камеру, где нас дружелюбно встретили ещё двое арестантов. Ништяк, думаю. Обстановка нормальная.Раз люди живут и улыбаются, значит и тут жить можно. Везде радостно встречают.

Но не тут-то было.Вечером произошла смена караула и начкара. Состоялось построение арестантов и знакомство с новым начальством.

Им оказался старший лейтенант Сиволапов, который и на самом деле выглядел как огромный медведь — здоровый и грозный. Он ходил заложив большие пальцы за ремень. А у него за спиной два автоматчика с каменными лицами стоят.

Спрашивает нас за что получили десять суток ареста? Только я рот раскрыл, слова не успел сказать про самоволку, он тут же меня прерывает и сообщает, что я обратился не по уставу и накидывает мне еще двое суток ареста. Я хотел было возразить, но он мне еще двое суток добавил.

Дисциплинарное взыскание. Хоть стой, хоть падай. Вот блин! Так в первые день я себе срок на сорок процентов удлинил получается.

Ладно, думаю хрен с ним, выживу, как-нибудь. Вечером нас совсем не кормили, потому что нас после ужина привезли.

Объявили отбой. Первая ночь в камере. Получив грубо сбитые деревянные щиты, которые все называли почему то «макинтошами», и которые заменили нам кровати, мои сокамерники мгновенно дико захрапели. Постели никакой.

А мне на них лежать неудобно. Бока больно мнут, холодно. Короче я совсем не спал, не знаю как в утра дождался. То ли от этого немыслимого по выдаваемым трелям храпа, то ли от пережитого, то ли от того, что в ковбойских фильмах макинтошами гробы называли.

А еще меня за самоволку совесть мучила. Я лежал и думал — что сам виноват, не полезь я через забор к мифическим бабам на танцах, я бы спал сейчас в нормальной солдатской кровати, которая на тот момент казалась колыбелью.