– Сюда, сюда иди, ёлки-моталки. Тут твой отвратительный вещмешок. Кирпичей ты в него натолкал, что ли?

Спустился я на голос Мампеля. Обнаружил рядом с ним свою поклажу и стоящего на четвереньках Мишку Бурилова. На четвереньках, потому что всем так положено ходить по горам в районе Зуба Дракона.

– А чего ты сюда эту железяку приволок? – Мампель ткнул во мраке рукой в мой пулемёт. – Не мог, что ли, на хребте оставить?

«Вот, ещё один артист, – подумал я и принялся пролазить руками в лямки вещмешка, – артист в труппу Орлова, чтобы погулять по Панджшеру без патронов и без оружия».

В головах у людей происходило что-то непонятное для меня. Очень непонятное. За время Панджшерской операции душманов из Рухи и окрестностей выбили. Но, они вернутся. Обязательно вернутся. Возвращаться будут не плотными колоннами с развёрнутым флагом, но будут просачиваться мелкими группами. При этом, когда начнут – не скажут. Что ты будешь делать, если сейчас столкнёшься с такой мелкой группой? Вот выйдут против тебя пять-шесть рыл с автоматами, а ты с босыми руками, и что ты будешь делать? Может быть, автомат с собой носить?

Мампель с Буриловым помогли мне подняться с карачек с вещмешком на горбу и отправили наверх. А сами сказали, что им тут тяжело дышится. С дыхалкой что-то сделалось. Они остались на склоне, а я полез на хребет. Когда снова вкарабкался на площадку, то обнаружил на ней Хайретдинова, Бендера, Манчинского, ну и, понятное дело, Орлова. Почти сразу же за мной поднялись: Серёга со своим ночным биноклем и Азамат с противотанковым гранатомётом. Поднялись, легли на траву пластом. Бендер с Хайретдиновым уже отдышались. Уже курили.

– Манчинский, люди все? – Хайретдинов прятал в руке горящий окурок.

– Нет, тарищ прапорщик.

– А какого хера ты здесь?! Я тебя где поставил? В замкЕ! В замыкание я тебя

поставил.

– А чего они, да?

– Сейчас пойдёшь у меня их собирать! И рацию мне сюда! Понял?

Когда мы вышли из Рухи, рацию нёс Хайретдинов. Свой вещмешок, и рацию. Потом, где-то на середине подъёма, он очень вымотался, снял с себя радиостанцию. Непонятно, как он продержался так долго без смены. На одном из привалов Хайретдинов снял с себя рацию, приказал Бузрукову снять с себя вещмешок, патроны и сухпай, разделить между оставшимися бойцами, а у него, у Хайретдинова, забрать рацию. Она была тяжёлая, как моя доля. Потом, в ходе подъёма, Бузруков и Манчинский попеременно несли: то рацию, то вещмешок. Один отдавал другому рацию, забирал у него на свою спину вещмешок.

– Рация здесь, товарищ Прапорщик. – Сквозь хрип лёгких Серёга едва выдавил из себя слова. – Бузруков с рацией прямо под площадкой. Сейчас поднимется.

Хайретдинов, стоя на четвереньках, свесился за край площадки и негромко позвал в темноту:

– Бузруков!

– Я. – Отозвался Бузруков чуть ли не в самое лицо прапорщика.

– Так какого хрена?! – Прапор протянул вниз руку. – Держи! Залазь давай. Остальные где?

– Там. – Выдохнул Бузруков и повалился плашмя на траву.

– Сам знаю, что не здесь. – Хайретдинов снова свесился головой за край площадки. – Мампель! Бурилов!

Какое-то время послушал темноту, повернув голову правым ухом к спуску. Убедился, что в ответ – тишина, снова негромко прокричал вниз по склону:

– Мампель! Мампель, мать твою, еврея хитрожопого, козлина драная! Ну, ты ж, с-с-с-сука, у меня утром придёшь! Расстреляю и скажу, что при попытке перейти на сторону врага!

Хайретдинов отодвинулся от края площадки. В сердцах отшвырнул погасший в руке окурок. Немного посидел, перевёл дух, затем взялся за свои непосредственные командирские обязанности. Разделил ночное время на смены, назначил, кто с кем будет дежурить тройками. Определил пост на возвышавшейся над площадкой скале.

– Часовым сидеть там. – Прапор указал рукой на площадку. – И учтите, если кто проспит, и мне яйца отрежут, то лучше на глаза потом не попадайтесь. Потому что запасных у меня нету.

В темноте кто-то заржал.

– Отставить смехуёчки! – Подал команду Прапор и невозмутимо продолжил отдавать распоряжения.

– Сейчас жрём, докуриваем, и первая смена – пошла. Я сижу здесь. Каждая смена докладывает мне лично.

Жрать никто толком не жрал. Хотелось только пить и сдохнуть. Поэтому мы разделили поровну последнюю воду, выпили её и сдохли. Все завернулись в плащ-палатки и отрубились, как будто кто-то нажал на наш выключатель. Все, кроме трёх часовых, естественно. В этот вечер, даже если бы Яшка Нейфельд оказался здесь, если бы снова начал ехать в свой Кустанай, то он ехал бы туда без нас.

– Эта, вставай… Подъём пришла. – Прохватился я от того, что за ногу меня дёргал Манчинский. Какая, нахрен, «подъём пришла», я только веки сомкнул и глаза закатил. Спать же хочется! Но Манчинский упрямо подсовывал мне под нос часы.

– Э, тебе говорю, подъём!

Кое-как способность воспринимать окружающий мир ко мне потихонечку вернулась. Вылез я из-под своей плащ-палатки, принялся будить Бендера. Долго тряс его за плечи, за ногу, дёргал за уши. Олег даже не мычал. Лежал рядом с аккуратно завёрнутой в край плащ-палатки снайперкой и притворялся мешком картошки. Пока прапорщик не рявкнул, сознание к Олегу не пришло.