Сам он редко помнил, что бывало «тогда», и напрасно припоминал вчерашние свои дела, просыпаясь на клипере без сапог и без фуражки, в разорванной в клочья рубахе, нередко с разбитым лицом, а один раз даже проснувшись в лазарете с изрядной раной, полученной в руку ножом. Приходилось Акиму узнавать от ребят, что с берега его привезли связанного, что он «начисто разделал» английского матроса, с которым дрался, и если бы не подоспели «наши», то Аким совсем бы «изничтожил» человека. А не то рассказывалось, как Аким треснул унтер-офицера Лаврентьева, совсем зря, как сгрубил мичману и как на весь рейд орал, когда Акима подняли со шлюпки на клипер, и грозил всех разнести вдребезги…

Отрезвевший Аким обыкновенно внимал всем этим сообщениям и приходил в ужас. «Неужто всё это могло быть?»

Но грозный вид старшего офицера, призывавшего Акима на расправу, ясно свидетельствовал, что всё это было. И Аким с виноватым выражением лица, потупив долу глаза, слушал и увещания и угрозы, пересыпанные бранью, переминаясь с ноги на ногу и время от времени произнося тихим, подавленным голосом:

— Виноват, ваше благородие!

Подчас он с тем же покорным видом выдерживал и затрещины озлившегося старшего офицера, но всё-таки не мог дать обещания, что впредь «этого» не будет. Совесть не позволяла Акиму врать, и он уходил в карцер или становился в наказание на ванты, напутствованный обещанием порки. Впрочем, это обещание не всегда приводилось в исполнение. На клипере избегали телесных наказаний, да и притом и старший офицер и остальные офицеры имели некоторую слабость к Акиму, как к отличному матросу и превосходному человеку.

В самом деле Аким Жданов не только был добросовестный, смышленый и бесстрашный матрос, но и на редкость парень скромный и кроткий, не способный, казалось, обидеть и мухи, он не даром пользовался общим расположением. Все любили его за добрый уживчивый нрав и за редкую правдивость. Все понимали, что у Акима золотое сердце.

И вот этот-то кроткий человек совсем преображался, когда ему зашибало в голову. Он становился наглым задирой и ругателем, лез в драку и готов был на всякое буйство, и чем оно бывало отчаяннее, тем любее Акиму. Казалось, что в эти минуты он хотел вволю насладиться своим неудержимым произволом, своим «я», для которого нет никакой препоны, и показать, что он ничего не боится.

Сильно доставалось Акиму в течение его службы. Его нещадно прежде пороли, полагая, что это исправит. Но порка не исправляла Акима. Он крепился известное время, но когда его прорывало, снова буйствовал. На клипере Акима ни разу не наказывали телесно и жалели его. Это, кажется, действовало на Акима сильнее всяких наказаний, и он, случалось, возвращался с берега, хоть и выпивший, но не до точки и буйствовал не столь как прежде.

— Ты бы, Аким, бросил совсем пить, — говорил ему нередко боцман Савельев. — Не умеешь ты с умом пить.

— Это точно, Максим Алексеич, градуса своего не знаю. А бросить — нет силы.

— А ты попробуй.

— Пробовал… Ничего не выходит.

— До беды себя доведешь…

— И сам понимаю, Максим Алексеич… Долго ли до беды.

— У дохтура полечись. Может, у тебя болезнь.

— Лечился и у дохтура в Кронштадте. Славный такой дохтур, Федор Василич был… Лекарство давал…

— И что же?

— Зря лечился… Видно господь бог мне испытание послал.

— Давно бы ты, Аким, унтер-офицером был, ежели бы не эта самая загвоздка.

— За этим я не гонюсь, Максим Алексеич… Бог с ним с унтерцерством, а главная причина: срам от этого моего буйства во хмелю.

Беседовали на эту тему с Акимом и некоторые офицеры. Он больше отмалчивался с виноватым видом неисправимого человека.

Проникнутый добрым намерением не брать сегодня «четвертого рифа», Аким несколько секунд колебался: взять ли с собой весь доллар или теперь же его разменять у кого-нибудь из товарищей, половину оставить на клипере, а на другую выпить?

Благоразумие подсказывало поступить именно так. И без того уж он был оставлен «без берега» за последнее свое безобразие на мысе Доброй Надежды и в Сингапуре просидел на клипере в то время, как товарищи гуляли на берегу. А он любил-таки посмотреть на чужие города и на чужих людей и всегда, бывало, сперва погуляет по городу и уж потом зайдет в кабак.

«Не мало ли только будет? Джин, сказывают, здесь дорог?» раздумывал Аким. «Пожалуй, дадут всего три стаканчика?»

Из затруднительного положения Акима вывел подошедший к нему Василий Швецов. Они были земляки — оба вологодские и из одной деревни — вместе служили на фор-марсе, были между собой приятели и на берегу обыкновенно гуляли вместе. Швецов добросовестно берег товарища и старался удерживать его, когда замечал, что Аким приближается к «градусу».

Это был здоровый, с богатырской грудью, среднего роста матрос, с пригожим румяным лицом и крепкими белыми зубами, сверкавшими из-за полураскрытых алых губ, веселый, бойкий на язык, парень, мастер побалагурить и посмешить матросов, спеть песню и отхватать на баке трепака. Матрос он был хороший, но с лукавой ленцой — любил полодырничать. Еще водилась за ним слабость: врал он, несусветно врал, довольно художественно и, так сказать, зря, без всякого намерения повредить кому-нибудь своим враньем. Уж как над ним ни смеялись, а он не мог удержаться и при первом же случае врал что-нибудь самое невозможное. На берегу выпить он был не прочь, но никогда не напивался и деньги больше тратил на покупку вещей и на гостинцы своей невесте — кронштадтской горничной, к которой писал длинные письма, наполненные отчаянным враньем насчет бурь и штормов и насчет городов и людей, которые он видел. И чувствительная горничная много пролила напрасных слез, читая про ужасы и беды, сочиненные женихом-матросом.