Правыми оказались Маркс и Энгельс — их прогноз, что «русская революция — в авангарде Западной Европы» — теперь осуществляется, правда, после 37–38 л., но, ведь, они не указывали, когда это произойдет.

Меня арестовали, но после допроса в Чрезвычайной Комиссии выпустили.

Расстрел многих за заговор.

В Москве брошена была бомба. Гнусный, возмутительный, бессмысленный [акт], фактически могущий вызвать усиление красного террора, о чем уже пишут коммунисты.

Празднование 2-й годовщины Октябрьской революции прошло довольно вяло. Больше всего в шествиях участвовали красноармейцы, милиция и дети. Сухи и бессодержательны статьи в юбилейных No, посвященных этому дню.

Вновь у меня в трамвае утащили часы и перчатки. Теперь ни того, ни других нельзя достать здесь, или за бешеные деньги. Да и не знаешь, где купить.

Цены растут неимоверно: масло 2000 р. фунт, хлеб — 300 р., картофель (на 1/2 гнилая) 80–90 р. и т. д. Но всего ужаснее — отсутствие топлива и света. Сами «власти» признают в этом отношении положение «катастрофическим»… Большей бестолковщины невозможно нарочно выдумать, а в это же время сытые, откормленные комиссары и всякие «коммунисты» разъезжают в ревизованных автомобилях и экипажах.

Ну, вот протянули до Нового Года. Для многих это приятная неожиданность, так как опасались не вынести всех надвинувшихся бед и лишенной — холода, голода, темноты… Теперь у многих появляется надежда, что раз до января дожили, то, вероятно, до весны дотянут, а там с теплом все же легче. И думают, что так как «дальше идти некуда», то в наступающем году должна наступить какая-нибудь перемена к лучшему. Я тоже в числе этих «надеющихся», так как из разных сторон приходится слышать, что недовольство среди рабочих «коммунистическим строем» все растет, что будто-бы многие из них говорят, что неизбежна 4-я революция. Поживем — увидим!..

Вскоре по приезде в Москву повидался с Семашко, Ольминским, Покровским, Адоратским. С первым — по поводу предпринятых им шагов для увековечения памяти Плеханова. Кое-что в этом отношении сделано. От Ольминского узнал, что Ленин ничего не имеет против того, чтобы я, как этого желает Розалия Марковна [жена Г. В. Плеханова], поехал за границу. Я поэтому, согласно его предложению, написал заявление в Истпарт, прося отправить меня в командировку для разбора оставшегося литературного наследия Георгия Валентиновича. Пока не знаю, что из этого выйдет, говорят, это долгая канитель, пока получится разрешение «Политбюро», Чека и т. д…

М. С. Ольминский (Александров) по-видимому искренно желает чтобы состоялась моя поездка за границу. Но он, кажется, мало энергичный, [мало] подвижный человек. И едва ли это дело состоится без настойчивости с чьей-либо авторитетной стороны. Между прочим он же подал мне мысль об издании в виде сборников всех моих журнальных статей, за что я ухватился. Сегодня говорил об этом с редактором «Голоса минувшего» Шельгуновым, предложив за это взяться издательству «Задруга». Он не отказывается от этого предложения, но говорит, что очень нескоро оно может осуществиться.

При попечителе Магницком в Казанском университете профессор математики преподавал слушателям, что «гипотенуза в прямоугольном треугольнике есть символ сретения правды и мира, правосудия и любви, через ходатая бога и человека, соединившего горнее с дольним, небесное с земным». (Не похоже ли это на некоторые современные заявления?).

Под влиянием перечитанной статьи П. Бер[нштейн]а (Сборник «Группы освобождения труда». III) вспоминаю мои последние беседы с умиравшим Плехановым, его сообщения о встречах с Энгельсом в 90-х гг., рассказ последнего о преувеличениях Гер[мана] Лопатина в его известном письме к народовольцам (Ошаниной, Тихомирову и др.) о будто-бы полном единомыслии Энгельса с ним и пр. На вопрос Плеханова, почему Энгельс не опровергнул эти преувеличения, тот ответил, что считал это неуместным, т. к. Лопатин находился в Шлиссельбургской крепости.

Далее вспомнилось мне наше положение в первое десятилетие объявления себя марксистами, когда даже Маркс и Энгельс считали его для России излишним, находя более действительными приемы народовольцев — террор и пр., приведшие, как известно, только к продолжительной реакции. Мы почти не сомневались, что живи Маркс после появления «Гр[уппы] Осв[обождения] Тр[уда]», он так же скептически, а то и отрицательно, отнесся бы к ее появлению, как и Лавров; писал же он Зорге с сарказмом о нашей пропаганде из-за границы, забывая при этом, что он с Энгельсом и др. тоже долгое время делали это, за что подвергались насмешкам со стороны «истинных» социалистов.

Таким образом, наша группа подвергалась обстрелу с противоположных сторон. Вспоминается, каким одиноким чувствовал я себя в моральном отношении, когда очутился на Каре. Там изображенный в преувеличенно ярких красках Прибыловым «сильнейший» будто-бы «диалектик», «образованнейший», умнейший и пр. И. Волошенко разливался в насмешках по поводу марксизма вообще, а Плеханова в особенности, не понимая и не зная почти как о том, так и о другом (см. «Каторга и ссылка», № 3).

В этом с ним были солидарны почти все до единого заключенные, не исключая и Рехневского, которого теперь Ф. Кон старается изобразить марксистом, еще до прихода на Кару.