Участвовал в мирной демонстрации по пов[оду] открытия Учред[ительного] Соб[рания]. Как и предвидел, большевики стрельбой из пулеметов разогнали эту мирн[ую] демон[страцию]. Возмутительн[ый] акт. Негодование страшное. Что-то будет? Надо принять какое-нибудь решение относительно себя…

На замеч[ание] Чернова Рязанову: «Вы расстреливаете рабочих» последний нагло ответил: «А вы что делали в июле?» Как будто не они уже и тогда расстреливали мирных прохожих. Подобно царским прислуж[никам] и рептильной прессе, теперешние большевистские газеты обвиняют манифестантов, будто они стреляли, имели оружие, бомбы! Это — толпа женщин, детей, стариков!

Решено прекратить «Един[ство]». Что буду делать, решительно не ведаю Настроение отчаянное, безнадежное — ниоткуда нет просвета; нет ни един[ого] челов[ека], с которым можно было бы поделиться; нет места, куда пойти. Хоть бы скорее какой-нибудь конец. Большевики, по-видимому укрепляются: за них Финляндия, Киев, и на Дону начин[ают] склоняться. Голод на время, кажется, тоже удален. Что-то будет с Рос[сией]? Неужели в Зап[адной] Евр[опе] произойдет революция?.. Тогда будет спасена Россия от раздробления, но не от экономич[еской] анархии.

Я выброшен за борт — занесен в инвалиды: во вновь возник[шей] газете «Начало» мне не б[ыло] предложено никакого определ[енного] положен[ия], и я от сотруднич[ества] отказался, о чем отчасти жалею. Настроение убийственное. Но и оно переменится. Обдумываю план переселения в среду рабочих. Останов[ился] перед вопр[осом]: вынесу ли, сумею ли приспособиться при анарх[ических] настроен[иях] рабоч[их], а также при моем неужив[чивом] хар[актере]?

Отправился к больному Г. В. [Плеханову] в Питкеярви. Много чрезвычайно интересного он мне высказал. О рус[ском] нар[оде], что он очень даровит но с грустью констатировал, что из-под палки только храбр. Поражал всех этой чертой, а теперь бог знает, чем стал. Об интеллиг[енции], ч[то] не успела пустить глубоких корней, что запрещение семинаристам поступать в высш[ие] учеб[ные] заведения принесло громадный вред делу сближения интеллигенции с народом, так как семинарист больше, чем [другие], знает народ, работая с ним рядом. Выражал возмущение по поводу устраиваемых панихид по умерш[им], заявил, ч[то], умирая, запрещает что-либо подобное относительно себя. Говорил о необходимости отличать белое-людское — духовенство от черного, с которым необходимо бороться, что уже Петр делал.

Русский народ удержал со времен татарской воины свойство сжигать свои города, так как победа угрожала угоном и истреблением. Этим же Г. В. объясняет сожжение Москвы. Патриотический подъем при крепостном строе любовь к царю и полное равнодушие к родине при свободе.

…О Ленине: «Я думал, ч[то] он умнее, чем оказался». О Мартове. «Он куда талантливее и глубже Тр[оцко]го. Первая его статья в „Новом Слове“ Струве сперва заставила меня подумать, что это новый Добр[олюбо]в затем он больше ничего путного не написал». Троцкий — «пустой, невежественный болтун», «„болтушка“, как правильно назвал его Ленин».

Много еще интересных взглядов высказал он, например, о Добролюбове и Чернышевском. Он также много рассказал из своего детства — об отце, матери, дяде, соседе Терпигореве, годах учения в Воронежской военной гимназии. О том, как отец учил его верховой езде и править лошадьми; причем однажды кричал: «Возжей не отпускай», что (как резюмировал Плеханов) для меня осталось правилом на всю мою жизнь. С восторгом вспоминал он о товарище-черкессе, который хорошо дрался. «Ах, как он художественно дрался!» — восклицал он непрерывно в течение многих минут. — «Нет Гомера, который достойно воспел бы его, как Геркулеса».

Вернулся из 3-й поездки к Плеханову, у которого провел 3 недели. Много, хотя отрывочных, но интересных мнений и замечаний слыхал от него. К сожалению, не все запомнил. Здесь застал полное уныние: чувствуется апатия, равнодушие. Люди словно рукой махнули на все: пусть будет, что будет. Никто не видит выхода, по-видимому, примирились с большевиками. Да и они правеют. Все в один голос: пропала Россия, стала немецкой колонией! Чичерин — министр иностранных дел, этот архивариус, что может быть комичнее и трагичнее этого! А Троцкий уже военный и морской комиссар! Нет выхода! Вера Ив. [Засулич] смотрит безнадежно, ко всему равнодушна, говорит: «Не стоит жить, не интересно».

На Кавказе ужасы, особенно в Баку, и оттуда от Эсфирь — ни слова вот уже 3-й месяц.

Сильнейшая тревога ввиду опасения захвата Петрограда финно-германцами. Большевики твердят, что «голыми руками» им Петроград не отдадут, но никто этому не верит… Когда же будет конец? Дождусь ли? Ничего не хочется, никуда не стремлюсь. Хотелось бы заснуть на все это время и проснуться уже в другое время. Возможно, что, переспавши эти ужасы, впоследствии будет даже приятно вспомнить это время.

Вновь, после долгого перерыва, выступал на митинге рабочих Обуховских железнодорожных мастерских. Собралось немного, человек 300–400, и настроение уже не то, совсем не то. Говорил я около часа о современной разрухе и о том, как выйти из нее. По-видимому, имел успех. Там же получил приглашение прийти через 3 дня на другой рабочий митинг.

А положение страны катастрофическое: еще пара-другая недель пройдет, и немцы заберут все то, что им приглянется, затем восстановят Романовых плюс какого-нибудь Гогенцоллерна.