— Мама, машина, — прикрываю веки и шепотом в его лицо выдыхаю, — и твой отец. Лешка, нас пригласили на вечер, на ужин! Пожалуйста, услышь.

— Шантаж организовался, одалиска? — он прихватывает мою шею, кусает жилу и больно втягивает кожу.

— Ай!

— Ты разговорилась, раскрепостилась, осмелела, решила с мамой посекретничать, чтобы прогнуть меня? Или отец подключил шпионскую составляющую и завербовал тебя?

— Лешка, перестань! Зачем ты так?

— Оль, давай сначала секс, а потом все остальное, а? — по-моему, Смирнов меня упрашивает или на плотскую игру разводит. — С утра о родственниках и друзьях не говорю. Переживаю за возможное несварение. А вот после… Я подобрею, расслаблюсь, выпущу накопленный негативный пар, тебя удовлетворю. Ну, надеюсь…

Все это монотонно проговаривая, он, глядя мне в глаза, спокойно задирает футболку и касается горячими ладонями немного влажной от жары кожи.

— Ты сейчас со мной, а?

Ничего не отвечаю, лишь ресницами моргаю. Я позволяю себе с ним «все это» и «быть такой».

— Снимай одежду, детка! — отстраняется от меня, встает на колени и сверлит взглядом весь процесс.

Я присаживаюсь на кровати, двумя руками захватываю нижний край и резко вверх задираю свою ночную футболку. Стараюсь не смотреть в его глаза, хотя прекрасно знаю, что мой женский взгляд гипнотизирующе действует на Смирнова. Он помешан на нашем постоянном зрительном контакте в моменты близости.

— Оль, — сильно сглатывает и протягивает к моей груди отчего-то дрожащую свою руку.

Бережно, всего лишь кончиками пальцев, касается соска. Проводит по горошине, а затем сжимает. Не сильно, но… О таком, по-моему, «слишком чувственно» говорят.

Я ойкаю, а он тут же притрагивается к коричневому шарику губами. Лешка всасывает сосок, одновременно с этим поднимает свой взгляд и считывает поступившую на мое лицо реакцию. Мне очень хорошо! Я прикрываю веки и выгибаюсь. И в первый раз шепчу:

— Еще.

Он слышит! Определенно слышит. Я же застываю и хочу заштукатурить или навечно замуровать свой рот.

— Оля?

— Да, — с закрытыми глазами тихо отвечаю.

— Ты меня о чем-то просишь? — Смирнов с усмешкой задает вопрос.

Знаю, что опять краснею и покрываюсь пятнами, а теперь к тому же не могу открыть бесстыжие глаза, но ничего поделать с откуда ни возьмись появившимся желанием уже не в силах.

— Леш, я тебя прошу, — пытаюсь подтянуться к нему ближе, чтобы скрыться на его груди. — Я тебя очень прошу…

— Ты стала разговорчивее, солнышко.

— Это плохо? — целую родинку на его шее, затем прикусываю ключицу и зализываю помеченное зубами место языком. — Тебе не нравится? Мне замолчать?

— Ты скажи, — все, что я делаю с ним, он тут же отрабатывает с лихвой на моем теле, — это плохо? Тебе плохо со мной? Не нравится? Неприятно или даже больно? Не хочешь ничего сказать?

Господи! Смирнов! Ты сам не знаешь, про что меня спрашиваешь и о чем просишь. Я не знаю, что значит «с мужчиной было хорошо». Не знаю! Ни разу за всю совместную жизнь с «ним» я не испытала наслаждения. В этом «он», естественно, обвинял меня — всегда и каждый раз. То я совсем не возбуждена или «его» не возбуждаю, то вовсе не горю желанием, то откровенно саботирую весь процесс, то чертом на «него» смотрю, то ежемесячная долбаная «грязь» в трусах, то я кричу, то я не так «ему» подмахиваю, то даже не стараюсь и страстью не пылаю, то я — тугая нерастраханная тварь. Только с тобой, Смирнов, только с тобой, я почувствовала себя по-настоящему желанной. Просто женщиной! Твое желание, влечение, а иногда и откровенная похоть заставили меня корчиться в крепких мужских объятиях, постанывать и при накатывающем наслаждении всегда кричать. Я не знала, что так может быть или что это мужчин дико возбуждает. Секс до тебя был… Моим физическим наказанием, расплатой за денежную премию или аванс, за карточку, выделенную на пропитание, за починенный кран, за оказанную услугу, за милостивый как будто бы собачий выгул в город, за то, что я вообще дышала и в комнате, а не на улице, жила.

Затуманенным взглядом рассматриваю его голую грудь и застываю на очень маленьких, но идеальных, пуговках-сосках.

— Хочу попробовать, — широко раскрываю рот и прихватываю губами мелкий круглый выступ.

Смирнов шипит и прикрывает глаза.

— Ты — горячая штучка, одалиска. Тво-о-о-ю мать! Ты что творишь? А-а-а?

Пока он медленно отходит от вызванного моими действиями наваждения, я бережно накручиваю шелковистый волос на его груди на свой указательный палец и одновременно с этим продолжаю «шарик-шишечку» сосать.

— Бля-я-я-дь! — с выдохом шепчет. — Что ж ты, стерва, делаешь?

По-моему, я страшно завожу его, возбуждаю, и разогреваю кровь? Возможно, я не права. Этого не знаю. За всю мою жизнь был один-единственный половой партнер. С ним я стала женщиной, приобрела первый сексуальный опыт, впоследствии, как безголовая латексная кукла с расхристанными ногами, ублажала, лежа на животе с закрытым ртом, а на финал меня выпотрошили, как ненужную мягкую игрушку, и бросили подыхать в послеродовой палате с тремя счастливыми мамочками и с налитой грудью, заполнившейся молоком только от одного вида младенческих подгузников и ползунков. Сейчас я чувствую, как из моих глаз вытекает соленая предательская влага. Смирнов, похоже, тоже это ощущает, потому что насильно отрывает меня от себя и заставляет стать на колени:

— Иди-ка, плакса, сюда.

Он с жадностью растирает мои губы, а я вот не могу и рта раскрыть. Еще чуть-чуть и разрыдаюсь. Собью ему желание, а он, вероятно, выпорет меня?

— Что с тобой? Что с тобой? — в перерывах между поцелуями громко шепчет. — Душа моя, что с тобой? Олечка, ну что не так?

Да как же объяснить ему, что все, что сейчас между нами происходит, именно сейчас или в течение этих трех недель, я рассматриваю, как бесценный подарок небес за непонятно какие мои заслуги. Я — женщина, которая не знала ласки с рождения до совершеннолетия, и с потери девственности до…