Шрифт:
Все ранние предшественницы Долорес Гейз (кроме, пожалуй, Марго, которую можно назвать полноценным персонажем) — не более чем образы, которые искушают и мучают героев Набокова, и эти образы растут вместе с мастерством писателя. Так, отрывок из романа «Дар», который был написан между 1935 и 1937 годом, но опубликован лишь в 1952-м (английский перевод вышел десятью годами позже), целиком вмещает будущий сюжет «Лолиты». «Я бы такой роман накатал!» — восклицает один из второстепенных персонажей и пускается описывать молоденькую падчерицу:
Вот представьте себе такую историю: старый пес, — но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, — знакомится с вдовицей, а у нее дочка, совсем еще девочка, — знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти. Бледненькая, легонькая, под глазами синева, — и конечно на старого хрыча не смотрит. Что делать? И вот, недолго думая, он, видите ли, на вдовице женится. Хорошо-с. Вот, зажили втроем. Тут можно без конца описывать — соблазн, вечную пыточку, зуд безумную надежду.
Впрочем, это вовсе не значит, что Набоков тут же сел и «накатал» роман, который впоследствии станет «Лолитой». Была еще одна, последняя, не вполне успешная попытка — рассказ «Волшебник» (последняя вещь, которую Набоков написал по-русски). Над этим произведением писатель работал в переломный момент жизни: как раз решался вопрос, удастся ли Набоковым уехать из Европы в Америку. Однако опубликован «Волшебник» был лишь почти через десять лет после смерти Набокова.
В сентябре 1939 года Германия напала на Польшу, втянув тем самым в войну и весь остальной мир. Время выдалось для Владимира Набокова непростое. Незадолго до этого к нему в Париж из Германии после затянувшейся разлуки наконец-то приехали жена Вера с сыном Дмитрием. Он разорвал отношения с эмигранткой Ириной Гуаданини, вернулся в семью, однако, поскольку режим Виши фактически сотрудничал с нацистами, оставаться в Париже было небезопасно. Вера, а значит, и Дмитрий были евреями, и если бы им не удалось бежать из Франции, им грозил концлагерь.
Все эти треволнения не могли не сказаться на здоровье писателя. Осенью 1939-го (или в начале 1940-го) Набокова «пригвоздил к постели серьезный приступ межреберной невралгии» {58} , загадочное заболевание, которое то и дело возвращалось и преследовало писателя до конца жизни. Ему оставалось лишь писать да читать: все равно больше ничего он делать не мог, так что Набоков перенесся в мир воображения.
В результате появился «Волшебник», 55-страничная повесть, сюжет которой больше всего напоминает будущий роман.
58
«пригвоздил к постели серьезный приступ межреберной невралгии»: В. Набоков, «О книге, озаглавленной "Лолита"».
Рассказчик в «Волшебнике» безымянный (в отличие от Гумберта Гумберта) — впрочем, один раз Набоков называет его Артуром. Он лишен художественного бесстыдства Гумберта Гумберта. С первого же предложения читателю явлены его муки: «Как мне объясниться с тобой?» Ювелир по профессии, он мечется между признанием в том, что его влечет к малолетним девочкам, и решением этого не замечать, сочетая внутренние муки с надменным самооправданием: «Я не растлитель, — заявляет он. — Я карманный вор, а не взломщик». Гумберт Гумберт посмеялся бы над таким лицемерием.
Манера повествования отличается от стиля более позднего Набокова: «…далеко не всякая школьница привлекает меня, — сколько их на серой утренней улице, плотненьких, жиденьких, в бисере прыщиков или в очках, — /такие/ мне столь же интересны в рассуждении любовном, как иному — сырая женщина-друг». Ему еще не хватает лексических средств описать облюбованную жертву, которую он впервые встречает, когда та катается в парке на роликовых коньках, как нимфетку. В его словаре еще нет такого слова, поскольку не было его и у Набокова.
И все же местами проглядывает великолепный стиль «Лолиты» — как, например, когда повествователь «Волшебника» живописует «светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то полупрозрачный крыжовник» или «летнюю окраску оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью». Разумеется, это не сравнится с уровнем и гипнотическим ритмом дифирамбов, которые Гумберт Гумберт пел Долорес Гейз («…я посвятил мадригал черным, как сажа, ресницам ее бледносерых, лишенных всякого выражения глаз… я мог бы сказать, например, что волосы у нее темно-русые, а губы красные, как облизанный барбарисовый леденец…»), но напряжение ощущается и только ждет, чтобы распахнуться, точно потайная дверь.
Как и в более позднем романе Набокова, повествователь подбирается к малолетней жертве через ее мать. Она описана поверхностнее, чем Шарлотта Гейз, чья неприязнь и претензии к дочери делают ее любопытной фигурой. Здесь же мать — не более чем шифр, сюжетное средство, которое движет мужчину и девочку навстречу их судьбе.
Как бы ни терзался повествователь «Волшебника» из-за своих противоестественных пристрастий, он отлично знает, что все же утянет жертву в пучину, из которой нет возврата. Имеется в виду, что она невинна, но после того, что он намерен с ней сделать, невинности лишится. Гумберт Гумберт никогда не высказывался столь откровенно. «Затейливость прозы» помогает ему как выражать, так и скрывать свои намерения. Поэтому даже когда он констатирует очевидное (и не единожды) зачарованный читатель верит, что Долорес столько же охотник, сколько и добыча.