А на уме у обоях мужчин одно: «…он знал, что не посягнет на ее девственность в самом тесном и розовом смысле слова, пока эволюция ласк не перейдет незаметной ступени». Декорации, в которых совершится соблазнение, рассказчик «Волшебника» выбирает такие же, что и Гумберт Гумберт: гостиница в глуши, подальше от знакомых и их любопытных глаз — по крайней мере, так он думает. Европейская его гостиница не так убога, как «Зачарованные Охотники», но служит той же цели: позволить рассказчику любоваться спящей девочкой и попытаться овладеть ею против воли.

Итог иной, нежели в «Лолите». Засмотревшись на лежащую на спине, в «разошедшемся книзу халатике» девочку, рассказчик начинает «понемножку колдовать»: «…он стал поводить магическим жезлом над ее телом, почти касаясь кожи», мерит ее «волшебной мерой». (Тут Гумберт Гумберт наверняка усмехнулся бы.) Но проснувшаяся девочка «диким взглядом смотрит на его вздыбленную наготу», и рассказчик предстает перед нами тем, кем он, собственно, и был: педофилом. Девочка заходится криком, и он, в отличие от Гумберта Гумберта, застывает, «оглушенный собственным ужасом». Гумберт оправдывает себя на каждом шагу; герой «Волшебника» не питает никаких иллюзий относительно того, что он сделал со своей жертвой.

Он пытается утихомирить девочку — «Замолчи, это по-хорошему, такая игра, это бывает, замолчи же», — но она не умолкает. В комнату врываются две старухи, он с позором убегает и на улице попадает под автомобиль — «мгновенный кинематограф терзаний». Конец повествователя страшен и неизбежен. Он загнанный, пойманный, расчлененный зверь. Напавшего на девочку волка настигла кара в виде проезжавшего мимо грузовика.

«Волшебник» вышел лишь после смерти Набокова. При жизни писатель не публиковал эту повесть, поскольку прекрасно понимал, что это не самостоятельное произведение, а скорее первичный материал (и я это сразу заметила). Повесть прямолинейнее и проще «Лолиты». Когда в 1986 году вышел английский перевод «Волшебника», литературовед Семен Карлинский написал, что удовольствие от чтения этого произведения «сравнимо с изучением опубликованных черновиков Бетховена: увидеть мутный и бесперспективный материал, из которого писателю и композитору впоследствии удалось сотворить блистательный шедевр» {59} .

Иными словами, эта повесть сыграла столь же важную роль в создании «Лолиты», как и история Салли Хорнер. Только одна была вымыслом, а вторая правдой. Но искусство непостоянно и беспощадно, как не раз замечал Набоков. «Волшебник» по-своему притягателен. И пусть он не обладает ни стилистической ловкостью «Лолиты», ни ее искусством сбить читателя с толку, превращая моральные устои в фарш. Зато в повести куда трезвее описана извращенная одержимость и ее трагические последствии.

На «Лолиту» оказали значительное влияние и еще два произведения. Имя первой возлюбленной Гумберта Гумберта, Аннабеллы Ли, — оммаж стихотворению Эдгара Аллана По «Аннабель Ли». А «Королевство у моря», рабочее название романа, — цитата из этого стихотворения. Воспоминания Гумберта об Аннабелле, умершей от тифа через четыре месяца после их неудавшегося соития на берегу, повторяют многие строки По (у Набокова: «Когда я был ребенком, и она ребенком была», у По: «И, любовью дыша, были оба детьми // В королевстве приморской земли» [4] ).

«Лолита» многим обязана произведению, о котором Набоков ни разу не упоминает в романе, но которое отлично знал, поскольку в начале 1920-х годов перевел эту книгу на русский язык: речь об «Алисе в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. Набоков впоследствии рассказывал литературоведу Альфреду Аппелю {60} : «Кэрролл трогательно похож на Гумберта Гумберта, но какая-то старомодная щепетильность не позволила мне намекнуть в «Лолите» на его извращенные пристрастия и те двусмысленные фотографии, которые он снимал в темных комнатах. Ему это сошло с рук; многим в викторианскую эпоху сходила с рук педерастия и нимфолепсия. Его щуплые угрюмые нимфетки, замызганные, полураздетые, — или, скорее, полунагие, — словно разыгрывают какую-то отвратительную пыльную шараду».

Пожалуй, той же «старомодной щепетильностью» можно объяснить и то, почему Набоков так горячо отрицал любую связь между «Лолитой» и человеком, с которым познакомился, когда начал преподавать в Америке. Преподаватель Стэнфорда Генрих Ланц происходил из смешанной европейской семьи: «Финн по происхождению (отец его был натурализованным американским гражданином), родился в Москве, учился там же и в Германии». Ланц бегло говорил на многих языках, обожал шахматы. К Первой мировой осел в Лондоне и в тридцать лет женился на четырнадцатилетней.

Вскоре после того, как в мае 1940-го Набоковы прибыли в Америку на борту океанского лайнера «Шамплен», Ланц устроил писателя в Стэнфорд. Они сошлись на почве любви к шахматам: Набоков обыграл Ланца двести с лишним раз. Во время их поединков Ланц не раз рассказывал Набокову о своих пристрастиях: больше всего его привлекали молоденькие девушки, и ему нравилось смотреть, как они мочатся. Четыре года спустя, в 59 лет, Ланц скончался от сердечного приступа.

Первый биограф Набокова, Эндрю Филд, предположил, что Ланц был прототипом Гумберта Гумберта. Набоков это отрицал {61} : «Нет-нет-нет. Возможно, подсознательно я и думал о Ланце. Он был урофилом, как Блум в «Улиссе». Кстати, таких полным-полно. В швейцарских газетах их называют un triste individuel [5] ».

Видимо, Набоков не зря отрицал возможные влияния, учитывая, что и в дальнейшем он тоже их отрицал. И все же те месяцы, когда Набоков слушал многочисленные рассказы знакомого-педофила, не могли не дать пищу для его произведений; возможно, они-то и заронили невольное, подсознательное стремление поведать эту ужасную историю.

Фрэнка Ласалля, в отличие от Гумберта Гумберта, всесторонне образованным не назовешь. Тюремные записки его корявы; им явно недостает стилистического лоска — отличительного признака «Лолиты»; устные и письменные выступления Ласалля, и без того маловразумительные и бессвязные, изобилуют грамматическими ошибками. Если же ему и удавалось время от времени куда-то устроиться, то в лучшем случае по рабочей специальности; какое уж там преподавание иностранных языков.