На протяжении 2014 года я собирала подробности жизни Салли, подмечала переклички с «Лолитой» для статьи, которую осенью опубликовали в канадском интернет-журнале Hazlit. И даже после того, как я раскопала судебные материалы, пообщалась с родственниками Салли, побывала в некоторых из тех мест, где она жила (а также в некоторых из тех мест, куда завез ее Ласалль), и написала статью, я понимала, что еще вернусь к истории Салли Хорнер. Или, точнее сказать, она еще вернется ко мне.

И тогда, и сейчас мне не давала покоя мысль, что это похищение, собственно, определило всю ее недолгую жизнь. У нее не было возможности повзрослеть, найти работу, создать семью, завести детей, состариться — наконец, просто стать счастливой. Ей так и не удалось проявить незаурядные способности, которые так рано обозначились и о которых ее лучшая подруга почти семьдесят лет спустя вспоминала в разговоре со мной так, словно Салли была не ровней ее, а наставницей. После смерти Салли родные почти не вспоминали ни о ней, ни о случившемся. Не говорили о ней ни с восхищением, ни с сожалением, ни с упреком. Словно ее и не существовало.

На протяжении десятилетий имя Салли было увековечено лишь в случайной фразе «Лолиты», одной из многих в бесконечных монологах рассказчика, Гумберта Гумберта, с помощью которых он управляет повествованием и, конечно же, Долорес Гейз. Как и Лолита, Салли вовсе не была «маленьким смертоносным демоном в толпе обыкновенных детей» {1} . Обе девочки, и вымышленная, и реальная, были обыкновенными детьми. Что бы там ни говорил Гумберт Гумберт, Салли, как и Лолита, никакая не обольстительница, «не чующая своей баснословной власти».

Единственной баснословной властью, которой обладали обе дeвочки, была способность врезаться в память.

Впервые я прочитала «Лолиту» в шестнадцать лет, одиннадцатиклассницей [1] , чье интеллектуальное любопытство намного превосходило эмоциональную зрелость. Я словно сама себя взяла на слабо. Несколькими месяцами ранее я буквально проглотила «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. А еще через несколько месяцев зачитывалась «Случаем портного» Филипа Рота. И решила, что вряд ли происходившее между Долорес Гейз и Гумбертом Гумбертом выбьет меня из колеи. Я хотела наслаждаться языком, абстрагировавшись от смысла. Я полагала, что готова к «Лолите», но глубоко заблуждалась.

От знаменитого начала книги: «Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та» — меня пробрала дрожь. И отнюдь не приятная (впрочем, она и не должна быть приятной). Однако вскоре меня заворожил голос Гумберта Гумберта, его вкрадчивые интонации, напускной лоск которых, впрочем, не скрывал постыдного пристрастия.

Я читала, надеясь, что, быть может, Долорес удастся спастись, хотя уже по предисловию вымышленного рассказчика, доктора философии Джона Рэя, мне следовало догадаться, что ждать этого придется немало. А когда, наконец ускользнув из когтей Гумберта Гумберта, она все же заводит собственную жизнь, свобода ее оказывается недолгой.

Уже тогда я понимала, хотя, пожалуй, сформулировать не могла, что Владимиру Набокову удалось неслыханное. В «Лолите» я впервые столкнулась с рассказчиком, который вызывает недоверие, если не сказать подозрение. Роман строится на растущем противоречии между тем, что хочет показать читателю Гумберт Гумберт, и тем, что читатель видит своими глазами. Слишком уж легко подпасть под обаяние его красноречивого рассказа, панорам американской жизни конца 1940-х годов, наблюдений над девочкой, которую он называет Лолитой. Любители стилистики и литературы щедро вознаграждены — но и одурачены. Стоит отвлечься — и как-то забываешь, что Гумберт Гумберт почти два года беспрестанно насилует двенадцатилетнюю девочку и это сходит ему с рук.

Писательница Микита Броттман {2} тоже попала под чары героя Набокова: в книге «Книжный клуб строгого режима» она рассказывает о когнитивном диссонансе, который испытала, обсуждая «Лолиту» с заключенными тюрьмы строгого режима штата Мэриленд, где Броттман проводила занятия. Броттман заранее прочитала роман и «тут же влюбилась в повествователя»: «стиль, юмор и утонченность» Гумберта Гумберта до такой степени ее ослепили, что она не замечала его прегрешений. Броттман понимала, что симпатизировать педофилу неправильно, однако поневоле увлеклась персонажем.

На заключенных же из ее книжного клуба чары героя не подействовали. Через час после начала обсуждения один из заключенных взглянул на Броттман и воскликнул: «Да он же просто старый педофил!» Второй добавил: «Фигня все это, все его длинные красивые речи. Я его насквозь вижу. Это все для отвода глаз. Я-то знаю, что он хочет с ней сделать». А третий заявил, что «Лолита» вовсе не о любви: «Если из этой истории убрать пышный стиль, привести все к низшему [sic!] общему знаменателю, окажется, что взрослый мужик растлевает маленькую девочку».