Джон Ферри и еще несколько полицейских затаились на заднем дворе, высматривая Унру. Когда тот показался в окне, Ферри обернулся к Джеймсу Маллигану, своему непосредственному начальнику, и спросил: «Джим, отстрелить ему башку?»

— Нет, — ответил Маллиган. — Хватит с нас трупов.

Впоследствии Унру признался полицейским, что при желании «мог убить Джона Ферри в любой момент». Видимо, то что Ферри пытался помочь Унру найти работу, спасло жизнь не только ему, но и другим. Унру принял решение.

— Ладно, сдаюсь, выхожу, — крикнул он дожидавшимся во дворе копам.

— Где твой пистолет? — заорал в ответ сержант.

— Здесь, в комнате, у меня на столе, — ответил Унру и повторил: — Я выхожу.

Унру открыл заднюю дверь и вышел с поднятыми руками. В него целились двадцать с лишним полицейских.

— Что ты натворил? Рехнулся, что ли? — не выдержал один.

— Я не рехнулся, — возразил Унру. — Я в здравом рассудке.

Митчелл Коэн, прокурор округа Кэмден, только что вернулся из отпуска, который провел на побережье Джерси. Коэн полагал, что наутро после Дня труда [12] застанет в конторе знакомую суету: придется разбираться все с тем же набором преступлений разной степени тяжести — от рэкета в азартных играх и ограблений до незаконной продажи пива подросткам.

Однако вышло иначе. В конторе не было ни души; стояла непривычная зловещая тишина. Потом зазвонил телефон. Ларри Доран, начальник оперативного отдела, сообщил Коэну, что некий житель города «психанул и за двадцать минут перестрелял кучу народа на Ривер-роуд». Все полицейские сейчас там. Доран добавил, что Унру жив, его удалось задержать.

Коэн направился в участок, чтобы допросить убийцу; тот охотно шел на контакт. «От его жуткого рассказа кровь стыла в жилах, — рассказывал Коэн в интервью в 1974 году. — Он говорил о случившемся совершенно спокойно, как о рядовом событии. Ни о чем не умалчивал, не хитрил. При этом не было ощущения, что от чистосердечного признания у него полегчало на душе. Не было ни слез, ни угрызений совести. Казалось, он вообще ничего не чувствует».

Коэн допрашивал Унру часа два и в конце концов заподозрил, что тот все же что-то скрывает. А когда понял, что именно, потерял дар речи. «Я понял, что Унру сошел с ума, когда после двухчасового допроса он встал и оказалось, что стул под ним в крови… Его ранили, а он даже не почувствовал». Унру отправили в ближайшую больницу; когда рана зажила, Коэн продолжил допрос.

Через месяц после трагедии Коэн представил публике результаты освидетельствования Унру, которое по его запросу провели психиатры. Унру признали психически больным, а следовательно. неспособным отвечать за содеянное перед судом. Поэтому преступление, приведшее к гибели тринадцати человек (и сколько еще получили ранения!), так и осталось безнаказанным. На свободу Унру уже не вышел. Остаток дней он провел в психиатрических лечебницах в Трентоне и в его окрестностях. Однако тем, кто выжил в этой бойне, кто снова и снова ходил на заседания суда, чтобы убедиться, что Унру никогда не выпустят, подобный исход казался несправедливым. Унру умер в 2009 году в возрасте 88 лет, пережив на месяц Чарльза Коэна, последнего из уцелевших {112} .

«Прогулка смерти» словно предзнаменовала закат Кэмдена. «Такое не забывается… Ты принимаешь дополнительные меры предосторожности, чтобы защитить семью и имущество, — признавался в интервью, приуроченном к шестидесятой годовщине массового убийства, Пол Шопп, бывший директор Исторического общества округа Кэмден. — Он лишил их не только жизни. Он отобрал у них сам смысл существования».

С травмы, которую групповое убийство нанесло городу, и общего желания обо всем забыть начался упадок Кэмдена.

Владимир Набоков завершил {113} 1948–1949 учебный год в Корнелльском университете в расстроенных чувствах. Писать ему было толком некогда. В New York Times Book Review из рецензии на «Тошноту» Жана-Поля Сартра, которую Набоков отправил еще в марте, вырезали без его ведома целый кусок, что, разумеется, вызвало возмущение писателя. Денег почти не было: Набоков не ожидал, что придется столько потратить на аренду жилья и что из его жалованья каждый месяц будут отчислять такие суммы в счет социального страхования (которое он называл «страховкой на старость»). А еще он устал: Набоков не только читал студентам лекции по английской и русской литературе, но и переводил для курса русской литературы «Слово о полку Игореве» — дополнительная нагрузка, которую он взвалил на себя по доброй воле.

Впрочем, ему удалось закончить следующие две главы мемуаров, «Убедительного доказательства», которые в том же 1949 году опубликовали в журнале New Yorker. Набокову нравилось преподавать, и в Корнелле к его причудам относились куда снисходительнее, нежели в Уэлсли. Но все равно ему было на что пожаловаться: «…у меня, как всегда, дела больше, чем можно уместить в самое эластичное время даже при компактнейшем способе укладки, — писал он весной 1949 года своему другу, Мстиславу Добужинскому. — У меня сейчас обстроено лесами несколько крупных построек, над которыми, поневоле, работать приходится урывками и очень медленно».