– Голодный? Ночью? Втихаря? И где только достал. Унёс из столовой или с кухни стащил! Вон рожу-то отъел. Монах!

Я взглянул на экран, где было увеличено лицо монаха. То ли от эффекта увеличения, то ли на самом деле он выглядел мерзко: в руке держал большой кусок, от которого зубами отдирал части и, чуть прожёвывая, быстро глотал; жующее лицо тряслось жирными складками, а по подбородку стекал жир, монах вытирал его рукавом. Меня затошнило, и я отвернулся.

Фивий аккуратно снял присоску с окна:

– Насколько я могу видеть, у него только вибрации желудка задействованы на высоком уровне, – насмешливо прошептал мне на ухо и, тихо ступая, перешёл к следующему окну.

Присоска плотно села на окно.

Фивий покрутил колёсико и потянулся, чтобы снять присоску с окна.

Я вопросительно глянул на него.

– Да ничего такого, – неохотно ответил он.

Мне стало интересно, и я взял у него из рук экран. Всмотрелся. В углу под иконами горела лампада. На столе мерцала свеча. Её слабый свет едва освещал книгу, над которой склонился монах. Лицо его было спокойно и торжественно. Губы шевелились, видимо, он читал вслух, время от времени осеняя себя крестным знамением. Вдруг он поднял лицо от книги. Я вздрогнул. Нет, он не мог меня видеть. Монах посмотрел в сад и поднял лицо к небу. Мне показалось, что в глазах его отразились звёзды. Он тихо улыбнулся. Так хорошо улыбнулся, что на душе у меня потеплело, и я с улыбкой обернулся к Фивию. Тот тоже улыбался. Кивнул мне и взял коробочку из моих рук. Чуть слышно сказал мне на ухо:

– А что? Разве я говорю? Не было бы святых людей, порушился бы мир давно, – и вдруг нахмурился, – но мало их, таких людей-то, очень мало.

И толкнул меня в бок:

– Пошли.

Мы подошли к следующему окну. Фивий приделал присоску, покрутил экран и крякнул.

– Что там?

– Да ничего особенного, обычный монастырский вечер.

– Дай, – я забрал у него экран.

– Ишь, прыткий какой, давно ли возмущался, что подсматривать нехорошо? А сейчас прям из рук рвёт, – хмыкнул мне в ухо Фивий.

Я посмотрел на экран.

В тесной келье стол был сдвинут к кровати, на которой сидели два монаха. Третий сидел на придвинутом к столу стуле, спиной к окну. На столе бутылка, видимо, вина и большая тарелка. Тот, кто повыше и потолще, взял бутылку и разлил по стаканам. Они выпили. Толстый занюхал рукавом, взял со стола карты и принялся тасовать. Второй – маленький и худой – брал из тарелки кусочки, похожие на нарезанный хлеб, обнюхал каждый и, блаженно прикрыв глаза, отправлял в рот.

– Хорошо сидят, – хмыкнул Фивий.

– Где же они достали?

– Ну, в монастыре вино не запрещено. Кагор и для причащения нужен, да и на праздники святые дозволителен. А вот собираться по кельям, а тем более пьянствовать монахам это да, запрещено. Не говоря уже об игральных картах. А где взяли, я разберусь, – он нахмурился, – Ладно, пошли.

У следующего окна он тихо выругался и плюнул.

– Ты чего? – шёпотом спросил я.

– Любуйся, – в сердцах он сунул мне в руки экран.

На кровати сидели два монаха. Рясы их были сняты, и они сидели в одних рубахах. Один другому положил голову на плечо, его рука скользнула в расстёгнутый ворот рубахи и гладила ему грудь. А тот наклонился к нему, приподнял за подбородок голову и поцеловал.

Я отвернулся.

– Ну и что? – спросил я. – Если бы это было не в монастыре, то и ничего такого.

Фивий смотрел на меня выпученными глазами и хватал ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Мне стало смешно, а он, наконец, справился с возмущением и затарахтел в ухо:

– Разврат хоть где разврат и есть, а уж тем более в святом месте – в монастыре! Гнать их надо отсюда, а ты – «ничего особенно» – передразнил он меня. – Ты понимаешь, что в монастырь приходят люди, чтобы побороть свои низменные страсти и не заразиться пороками от других? Чтобы о душе думать! О Боге! Уж если в святом месте подобное творится, то, что ты хочешь от обычных людей? Как ты собираешься их, как говоришь, «увести» из вибраций низших инстинктов и повысить эти вибрации до духовных? Ведь даже покаяние Егория запретил! – от возмущения он забыл о конспирации и говорил громким шёпотом.

– Тише! – одёрнул я его за рукав.

Он опомнился и замолчал.

– Дальше пойдём? – спросил я.

Он ничего не ответил, только сердито зыркнул на меня и пошёл к следующему окну.

Мы подошли и остановились под окном. Прислушались. Тихо, но сквозь тишину проскальзывали какие-то звуки, едва уловимый женский смех и пыхтение. Мы переглянулись. Кровь бросилась в лицо Фивия:

– Это что такое? Непотребство в монастыре? – он лихорадочно прикладывал к стеклу присоску и, насупившись, крутил настройку.

Всмотрелся и усмехнулся, передал экран мне. Я вопросительно посмотрел на него. Он ничего не ответил, только кивнул на коробочку. Сначала я ничего не понял. На узкой кровати полулежал монах, опираясь спиной о стену. Одна рука у него была вытянута и лежала поверх одеяла. На ней браслет с развёрнутым экраном, из которого раздавался тихий смех, мелькали голые тела. Похоже, шёл порнофильм. Монах неотрывно смотрел на экран. Лицо его болезненно исказилось, второй рукой, спрятанной под одеяло, он яростно удовлетворял себя.