К примеру, однажды в январе 2007 года, возвращаясь из-за границы (откуда, точно не помню), я вышел на миланском вокзале, отыскал газетный киоск и попросил «La Repubblica» [51] . Это было еще в те времена, когда о последних событиях принято было узнавать из ежедневных газет.

В киоске мне ответили, что «La Repubblica» распродана. И я протянул:

– Нееет.

А мне сказали:

– Да.

– Но почему? – спросил я.

– Ну, там же напечатали письмо Вероники Ларио [52] .

Мне тогда было сорок четыре года, и еще никогда за мои сорок четыре года не случалось, чтобы я не смог купить газету, потому что ее уже раскупили.

Вот что делает проза Вероники Ларио.

И два слова о ее письме: Ларио сетовала в нем, что муж игнорирует дни рождения их детей, предпочитая после ужина проводить время с полуголыми девицами, в том числе и совсем юными.

Дело это, как помнят все, кто за ним следил, замять не удалось, и в конце концов дошло до суда.

В 2011 году, четыре года спустя, исполнялась стопятидесятая годовщина объединения Италии. Я написал небольшую статью, главным героем которой выступал слон и в которой говорилось следующее.

«Исходя из того, что, по моему твердому убеждению, мы вольны делать что хотим, если нам это удается, я вспоминаю, как, год назад приехав в Бергамо, я очень удивился, что балконы в домах по всему городу были увешаны трехцветными флагами. Я спросил у парня, который приехал встречать меня на вокзал: „Это что, мятеж против Лиги?“ – „Нет, – ответил он, – это сбор альпийских стрелков“.

Не знаю, как в эти дни выглядят другие итальянские города и села, но в Болонье, а точнее, в Казалеккьо-ди-Рено, сегодня, 16 апреля 2011 года, спустя месяц после празднования стопятидесятилетия объединения Италии, многие балконы по-прежнему украшены трехцветными флагами. Их не так много, как в Бергамо во время сбора альпийских стрелков, но они все равно производят странное впечатление.

Месяц назад, за несколько минут до выхода на сцену театра в Карпи [53] , где на фоне огромного трехцветного флага уже расположился оркестр из сорока оркестрантов, и каждый нацепил себе трехцветную итальянскую кокарду, меня спросили, не хочу ли я тоже надеть подаренную мне кокарду, которая до сих пор лежит у меня в комнате и которую я однажды попытался подарить дочери (повертев ее в руках, она спросила, что это, я объяснил, что это кокарда, тогда дочь спросила, для чего она нужна, я сказал, что ее вставляют в петлицу; она пристроила кокарду на левый глаз и, подержав какое-то время, сказала: «Нет, мне это не нравится»). Так вот, когда меня спросили, не хочу ли я вставить ее в петлицу, я готов был ответить «нет», но потом подумал, что все опять решат, что я оригинальничаю, и надел кокарду, хотя и прикрепил ее справа, по совету дирижера оркестра, а не слева, где сердце, и это меня приятно порадовало, потому что хотя бы в чем-то я был оригинален: иногда мне так мало надо для счастья.

Чего я не мог понять, да и сейчас не понимаю, в этом, как бы его назвать?.. Так и хочется сказать восторге, но, пожалуй, это не совсем точное слово: в этой, как бы это сказать, демонстрации?.. Возможно… хотя нет, слово «демонстрация» я чаще слышал, когда речь заходила о Туринской плащанице; в этом выставлении напоказ или даже показухе, да, наверное, показуха – самое точное слово; так вот, чего я не могу понять в этой показухе с триколорами, так это того, что люди, которые в эти дни выставляют напоказ трехцветные кокарды, насколько я знаю, никогда не отличались особым патриотизмом; мне тоже знакомо чувство патриотизма, но, если бы меня спросили, какую патриотическую песню я люблю больше всего, я продекламировал бы: «Наша родина – весь мир, наш закон – свобода, и только мысль мятежная в душе» [54] . Откуда такая бравада, всем понятно: так реагировала на идею независимости страны та политическая сила, которая никогда не приветствовала объединение Италии и которая, как мне представляется, натворила в Бергамо таких дел, что против нее восстало большинство населения.

То есть по факту, когда сегодня человек вроде меня, не самый образованный и не очень хорошо разбирающийся в том, что происходит в мире, видит итальянский флаг, у него это вызывает ассоциации не с чувством патриотизма, а с реакцией против Лиги; точно так же, когда он узнает о демонстрации в защиту женского достоинства, он видит в этом не рост филогинии [55] (не могу назвать это ростом феминистского чувства, да в данном контексте это, наверное, было бы и неуместно), а возмущение поведением мужчины, которого уличили в том, что после ужина он проводит время в компании полуголых девиц. Когда я поделился мыслями по этому поводу с одним другом, он посоветовал мне прочитать книгу американского лингвиста Джорджа Лакоффа «Не думай о слоне!» (в Италии она вышла в издательстве «Фузи орари» в переводе Бруны Тортореллы в 2006 году; 185 страниц, 12 евро). Я прочитал книгу и должен сказать, что речь в ней идет не совсем о том, о чем я говорил другу, но об очень похожем явлении – о фрейме (в переводе с английского frame – рамка, каркас, структура).

«Когда в рамках курса „Когнитивная наука“, который я читаю в университете Беркли, я объясняю первокурсникам, в чем суть фрейминга и как он работает, – пишет Лакофф, – начинаю я всегда с упражнения – даю студентам установку: „Не думайте о слоне“. Ни разу еще мне не попадался студент, которому это удалось бы. Любое слово, включая того же „слона“, вызывает в памяти некий фрейм, задает систему координат, которые можно заменить визуальным образом или приемами из других типов познания. Слоны очень большие, у них есть хоботы, они хлопают ушами, вызывают ассоциации с цирком и так далее. Значения всех слов определяются относительно фреймов. И даже если вы отрицаете фрейм, вы все равно активируете его. Ричард Никсон убедился в этом на собственном горьком опыте. Во время Уотергейтского скандала, когда он подвергался сильному давлению вплоть до требований отставки, он обратился к стране по телевидению. „Я не мошенник“, – сказал Никсон своему народу. И все тут же подумали, что он мошенник».

По мнению Лакоффа, американские правые в последние годы весьма успешно осваивали фрейминг, и во время политических дебатов им удавалось создавать фреймы, которые левым приходилось принимать. А если ты принимаешь фрейм, как считает Лакофф, ты уже проиграл.

В качестве примера американский лингвист приводит выражение «облегчение налогового бремени», подразумевающее, что налоги – это бремя, нечто вроде бесполезного рюкзака, который мы вынуждены носить с собой, и, если бы удалось от него избавиться, нам стало бы намного легче. Левый политик (я намеренно использую такое расплывчатое определение, потому что, когда встречаю в тексте термины «демократ» или «республиканец», я никогда не уверен, что до конца понимаю, о чем идет речь; уточняю, чтобы моя мысль была понятнее), так вот, если левому политику в дебатах необходимо противопоставить что-то фискальной политике правых и он использует выражение «облегчение налогового бремени», то, уже просто приняв эту формулировку, левый политик никого не сможет убедить, даже если проговорит целый час, и его посыл будет выглядеть гораздо менее убедительно, чем посыл оппонента, навязавшего ему эти три слова: «облегчение налогового бремени».