«У нас в семье, – пишет Софья Ковалевская, – произошел феномен, часто повторяющийся в русских семьях: дети перевоспитали родителей».

Анюта, старшая дочь, действуя спокойно и терпеливо, добилась компромисса: она прочитает свой рассказ перед всей семьей, чтобы они сами смогли оценить его содержание.

«Отец слушал молча, не проронив ни слова во все время чтения. Но, когда Анюта дошла до последних страниц и, сама едва сдерживая рыдания, стала читать, как Лиленька, умирая, сокрушалась о даром потраченной молодости, на глазах у него вдруг выступили крупные слезы. Он встал, не говоря ни слова, и вышел из комнаты. Ни в этот вечер, ни в следующие дни он не говорил с Анютой о ее повести; он только обращался с ней удивительно мягко и нежно, и все в семье понимали, que sa cause etait gagnee» [58] .

Добившись своего, Анюта уговаривает родителей, чтобы они разрешили пригласить Достоевского к ним в гости, когда мать и сестры, жившие на тот момент в усадьбе Полибино Витебской губернии, приедут в Петербург.

Как вспоминает Софья, отец был весьма скептически настроен по отношению к Достоевскому. «Что мы о нем знаем? – спрашивал он. – Только – что он журналист и бывший каторжник. Хороша рекомендация! Нечего сказать! Надо быть с ним очень осторожным».

Поэтому он велел жене присутствовать при знакомстве Анюты с Фёдором Михайловичем и «ни на минуту не оставлять их вдвоем».

Выпросила разрешение присутствовать во время визита и Софья, а «две старые тетушки-немки поминутно выдумывали какой-нибудь предлог появиться в комнате, с любопытством поглядывая на писателя, как на какого-то редкого зверя, и, наконец, кончили тем, что уселись тут же на диване, да так и просидели до конца его визита».

Анюта была этим очень расстроена и раздосадована, «приняв свою злую мину, она упорно молчала». По словам Софьи, «Фёдору Михайловичу было и неловко, и не по себе в этой натянутой обстановке. Он казался в этот день старым и больным, как всегда, впрочем, когда бывал не в духе. Он все время нервно пощипывал свою жидкую русую бородку и кусал усы, причем все лицо его передергивалось.

Мама изо всех сил старалась завязать интересный разговор. С своею самою светскою любезною улыбкой, но, видимо, робея и конфузясь, она подыскивала, что бы такого приятного и лестного сказать ему и какой бы вопрос предложить поумнее.

Достоевский отвечал односложно, с преднамеренной грубостью. Наконец, мама тоже замолчала.

Посидев с полчаса, Фёдор Михайлович взял шапку и, раскланявшись неловко и торопливо, но никому не подав руки, вышел.

По его уходе Анюта убежала к себе и, бросившись на кровать, разразилась слезами.

– Всегда-то, всегда-то все испортят! – повторяла она, судорожно рыдая».

Я очень люблю воспоминания Софьи Ковалевской, обладавшей, на мой взгляд, явным литературным дарованием, помимо общепризнанного математического таланта. Описанная выше сцена производит тяжелое впечатление, особенно врезаются в память старые тетушки-немки, глазевшие на Достоевского, как на дикого зверя, – боюсь, я не скоро их забуду. Думаю, Достоевский представлял себе этот день совсем иначе. А в итоге он словно оказался героем итальянской комедии и одновременно фильма ужасов – если бы, конечно, в то время существовали итальянские комедии и фильмы ужасов, но их тогда еще не было, забудьте.

Когда вскоре Достоевский снова приходит навестить Анюту и Софью, девушкам удается остаться с ним наедине, и теперь он кажется «совсем другим человеком, совсем молодым и таким простым, милым и умным».

«Неужели ему уже сорок три года! – думает Софья. – Неужели он в три с половиной раза старше меня и больше чем в два раза старше сестры! Да притом еще великий писатель: с ним можно быть совсем как с товарищем!»

«Особенно хорошо бывало, – пишет Ковалевская, – когда он приходил вечером и, кроме него, у нас чужих не было. Тогда он оживлялся и становился необыкновенно мил и увлекателен. Общих разговоров Фёдор Михайлович терпеть не мог; он говорил только монологами и то лишь под условием, чтобы все присутствующие были ему симпатичны и слушали его с напряженным вниманием. Зато, если это условие было выполнено, он мог говорить так хорошо, картинно и рельефно, как никто другой, кого я ни слышала».

С течением времени Анюта начинает терять интерес к Достоевскому, и это его очень огорчает, он устраивает ей сцены ревности и может даже заявить: «Вся теперешняя молодежь тупа и недоразвита! Для них всех смазные сапоги дороже Пушкина!» На что Анюта спокойно замечает, зная, что этим наверняка рассердит его: «Пушкин действительно устарел для нашего времени».

Тогда Достоевский «вне себя от гнева, брал иногда шляпу и уходил, торжественно объявляя, что с нигилисткой спорить бесполезно и что ноги его больше у нас не будет. Но завтра он, разумеется, приходил опять как ни в чем не бывало».

В гневе Достоевский иногда упрекал ее, что ее сестра Софья гораздо лучше нее.

«Постоянно ставил он меня в пример сестре, – вспоминала Софья Ковалевская. – Случалось Достоевскому высказать какую-нибудь глубокую мысль или гениальный парадокс, идущий вразрез с рутинной моралью, – сестре вдруг вздумается притвориться непонимающею; у меня глаза горят от восторга – она же нарочно, чтобы позлить его, ответит пошлой, избитой истиной.

– У вас дрянная, ничтожная душонка! – горячился тогда Фёдор Михайлович. – То ли дело ваша сестра! Она еще ребенок, а как понимает меня! Потому что у нее душа чуткая!