Все дела семейства брата в большом расстройстве. Долгов много. У семейства – ни гроша, дети все несовершеннолетние. Все плачут и тоскуют. <…> Разумеется, я теперь им слуга. Для такого брата, каким он был, я и голову, и здоровье отдам. <…>

Я остаюсь в сущности редактором журнала [речь идет о журнале «Эпоха», который вскоре после этого закроется из-за долгов]».

Во многих работах о Достоевском, например в очерке Зигмунда Фрейда, как нечто само собой разумеющееся упоминается тот факт, что их отец отличался крайней жестокостью, за что и поплатился жизнью, убитый своими же крепостными крестьянами.

Фрейд, не знавший Достоевского лично, приходит к заключению, что настоящим эпилептиком писатель не был, а его эпилепсия не что иное, как проявление невроза (истероэпилепсия), вызванного подсознательным желанием убить отца, – вполне объяснимым желанием для человека, чей отец оказался настолько жестоким, что спровоцировал своих крепостных на убийство (вследствие чего сын стал подавлять это желание у себя, что и привело к развитию истероэпилепсии).

Когда я приступал к работе над этой книгой, я думал, что сложнее всего будет разобраться именно с отцом Достоевского, но позже выяснилось, что обвинения отца в жестокости вызывают у биографов писателя большие сомнения, равно как и тот факт, что он был убит взбунтовавшимися крепостными.

Все члены семьи Достоевских, чьи свидетельства мне приходилось читать, сходятся на том, что атмосфера, в которой росли братья, и их отношения с отцом не имеют ничего общего с тем, как они описаны у Фрейда и его, с позволения сказать, эпигонов.

Например, младший брат, Андрей Михайлович, архитектор и инженер, рассказывал, как однажды в 1870-е годы он приезжал в Петербург, и они с Фёдором Михайловичем стали вспоминать отца.

«Брат, – пишет Андрей, – мгновенно воодушевился, схватил меня за руку повыше локтя (обыкновенная его привычка, когда он говорил по душе) и горячо высказал: „Да, знаешь ли, брат, ведь это были люди передовые… и в настоящую минуту они были бы передовыми!.. А уж такими семьянинами, такими отцами… нам с тобою не быть, брат!..“»

В июне 1866 года в письме к сестре Софьи Ковалевской, Анюте, которой годом ранее он делал предложение, Достоевский признается, что вынужден был продать право на издание своих произведений «одному спекулянту, Стелловскому, довольно плохому человеку и ровно ничего не понимающему издателю». Согласно договору, если он не сдаст роман к 1 ноября 1866 года, Стелловский получит право «в продолжении девяти лет издавать даром и как вздумается, – поясняет Достоевский, – все что я ни напишу безо всякого мне вознаграждения».

О чем Фёдор Михайлович не упоминает, так это о том, что годом ранее, в 1865-м, Стелловский выплатил ему три тысячи рублей, которые должны были пойти на погашение долгов, после чего писатель уехал за границу, «чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать». Но, когда 29 июля Достоевский приезжает в Висбаден, он, по-видимому, уже не очень заинтересован в том, чтобы «чтобы хоть каплю здоровьем поправиться и что-нибудь написать». Через пять дней он пишет Тургеневу, жившему тогда в Берлине, что из трех тысяч, за которые он продал свои будущие сочинения, у него осталось всего сто семьдесят пять рублей, что ему хотелось бы выиграть тысячу франков, чтобы прожить за границей хотя бы три месяца, и что за эти пять дней в Висбадене, по его словам, он «все проиграл, все дотла, и часы, и даже в отеле должен».

Как отмечает биограф Достоевского Людмила Сараскина, в историю создания романа «Игрок», который Фёдор Михайлович должен был закончить к 1 ноября 1866 года по договору со Стелловским, «включилась мистика денег: аванс, полученный под замысел сочинения об игроке, автор бросает на игорный стол в заведении экстра-класса и проигрывается весь».

Когда полтора года назад я рассказал одному своему другу, что собираюсь писать книгу о Достоевском, первое, что он спросил: «Интересно, писал ли Достоевский, чтобы играть, или играл, чтобы писать».

Хотя Достоевский называл Стелловского спекулянтом и считал «довольно плохим человеком и ровно ничего не понимающим издателем», итальянский писатель Антонио Пеннакки полагает, что читатели Достоевского должны поставить Стелловскому памятник.

Звучит, конечно, провокационно, но это в духе Антонио Пеннакки, из общения с которым я сделал вывод, что иногда вещи, которые он говорит, далеко не так абсурдны, как может показаться.

Лет десять назад сидел я как-то на кухне у себя дома (на кухне я работаю, это самое большое помещение в моей квартире в Казалеккьо-ди-Рено), раздался телефонный звонок. Я взял трубку и услышал незнакомый голос:

– Добрый день, это Антонио Пеннакки.

– О, добрый день, – сказал я.

Я читал его романы и был на одной из презентаций журнала «Лимес» [61] в книжном магазине в Болонье, во время которой Пеннакки дискутировал с каким-то болонским писателем. Пеннакки мне очень нравился, но мы с ним никогда не были знакомы, и его звонок застал меня врасплох.