Я сразу согласился, и мы встретились именно на том месте – сейчас я впервые об этом подумал, – где меня сбил мопед.

Это произошло не специально – просто так получилось. Пока я лежал в коме, Тольятти или мама почти все время были со мной в палате. Когда я в первый раз пришел в себя, рядом сидела Тольятти, я посмотрел на нее и сказал, что люблю ее и что мое участие в рождении Баттальи – это лучшее, что я сделал в жизни.

«А я, – ответила она, – после того как мы с тобой расстались, перестала думать о тебе как о человеке, а воспринимала только в роли отца Баттальи, но теперь, после всего сказанного здесь, я снова вижу в тебе человека». И, вполне в ее духе, чтобы как-то уравновесить впечатление от тех приятных слов, которые у нее вырвались, Тольятти перевела разговор на другую, менее приятную тему.

И на этом все.

И вот спустя время – это был длительный двухлетний процесс – мы с Тольятти, можно сказать, снова вместе.

С той оговоркой, что мы не до конца вместе, потому что не живем под одной крышей. Но, в любом случае, мы снова сошлись. «Однако Пеннакки!.. – не раз думал я. – Кто бы мог подумать…»

Мы с Пеннакки еще не раз встречались, много разговаривали, я ездил к нему в гости в Латину [62] , и он снова и снова говорил мне: «Пора тебе написать что-нибудь более амбициозное». И вот я пишу эту книгу о Достоевском, которую называю романом, хотя не уверен, что ее можно так называть, и которую, возможно, я бы никогда не написал, если бы не Пеннакки.

И последнее. Во вступительном слове к «Игроку» Пеннакки говорит, что считает этот роман, наряду с «Селом Степанчиковым», лучшим из всего написанного Достоевским, – по той причине, что работать над ним Фёдору Михайловичу пришлось в условиях жесткого цейтнота, писал он очень быстро, и у него просто не было времени на философские разглагольствования. «Ни одного лишнего слова», – говорит Пеннакки об «Игроке», тогда как «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы» раздуты «на три-четыре сотни страниц» (так Пеннакки считал в молодости, однако и в зрелом возрасте «Игрок» оставался его любимым романом Достоевского).

А знаете, что самое странное в «Преступлении и наказании» и «Игроке»? То, что Достоевский работал над ними почти одновременно.

Подозреваю, что всем, кто пишет книги, приходилось отвечать на не самый приятный вопрос: «Зачем вы пишете?»

Я не люблю таких вопросов, потому что, если человек, прочитавший вашу книгу, спрашивает, зачем вы пишете, он словно намекает: «Почему бы вам не найти себе другое, более подходящее занятие?»

Время от времени меня об этом тоже спрашивают. В первый раз, помню, я честно ответил: «От отчаяния».

Летом 1865 года, продолжая жить в отеле в Висбадене, когда от денег, выплаченных Стелловским, уже ничего не осталось, когда он проиграл часы и задолжал за номер, и его как должника лишили обеда и кофе, а слуги перестали чистить ему одежду, отказываясь являться на его зов и выполнять какие бы то ни было поручения, Достоевский, пребывая в самом отчаянном положении, начинает писать «Преступление и наказание».

А спустя год, в октябре 1866 года, когда первые главы романа уже были опубликованы в «Русском вестнике» [63] , Достоевский, снова оказавшись в отчаянном положении, пишет, а правильнее сказать, диктует другой роман – «Игрок».

Точно так же, как за год до «Преступления и наказания», в 1864-м, попав в тяжелую финансовую ситуацию, он написал «Записки из подполья».

«Ничего не было труднее для него, как садиться и писать, раскачиваться, – вспоминала вторая жена Достоевского. – Писал чрезвычайно скоро».

В конце сентября 1866 года писатель не находил себе места, и было от чего. К 1 ноября он должен был сдать Стелловскому новый роман, в противном случае издатель на девять лет получал право публиковать все его сочинения, прошлые и будущие.

Аполлон Майков предложил Достоевскому составить план романа, и несколько его друзей, следуя готовому плану, «взяли бы на себя часть романа, и втроем-вчетвером они успели бы кончить работу к сроку; Фёдору же Михайловичу оставалось бы только проредактировать роман и сгладить неизбежные при такой работе шероховатости».

Достоевский отказывается, потому что не может «поставить свое имя под чужим произведением». Тогда ему советуют обратиться к помощи стенографа, которому он сможет диктовать роман.

Идея кажется Достоевскому стоящей внимания.

И вот 4 октября 1866 года в доме купца Алонкина (современный адрес – дом номер 7 на углу Казначейской улицы и Столярного переулка), где жил Достоевский, появляется слушательница стенографических курсов Анна Григорьевна Сниткина, которой едва исполнилось двадцать лет.

Знакомство с Достоевским производит на девушку тяжелое впечатление: у нее возникает ощущение, что с ним что-то произошло, какое-то несчастье, или он перенес утрату. На первый взгляд Фёдор Михайлович кажется ей довольно старым, но, когда он начинает говорить, то словно молодеет, и она думает, что ему не больше тридцати пяти–тридцати семи лет (ему вскоре исполнялось сорок пять).