Я не знаю, с чего он решил, будто у меня что-то болит. Хотя болит у меня все. И внутри, и снаружи. Не успеваю задать ему вопрос о том, как он тут оказался — приходит Анна Ильинична и начинает проводить осмотр, задает какие-то вопросы, что-то рассказывает.

Я многое пропускаю мимо ушей, вылавливаю какие-то обрывки слов. О том, что меня дважды вводили в состояние сна, потому что у меня были приступы. А потом я проспала двое суток.

Двое? Так много? Не помню ничего, не понимаю.

Я киваю на все, что говорит доктор, хотя из этих обрывков непонятно ничего, все пролетает мимо меня. Мое внимание сосредоточено на Тьме в углу, которая, как давняя подруга, ждет меня.

Я сошла с ума, я знаю. Как знаю и то, что там не может быть никого. Стены палаты белые, на улице вовсю светит солнце. Еще рано для теней, но они там.

Тьма клубит их вокруг себя, как гадюк. Она не зла ко мне, нет, просто я — ее, и мы обе это знаем. Я оказалась слабой, неготовой к проблемам и бедам, а ей именно такие и нужны.

— Вы слышите меня, Маргарита? — Анна Ильинична спрашивает встревоженно, щелкает пальцами перед мои лицом.

— Слышу, — слышу, но не понимаю ни слова и взгляда от теней не отвожу, гипнотизирую их.

Тьма переводит свое внимание на Мирона.

— Он тебе не по зубам, — сцепив челюсти, медленно, с непонятно откуда взявшейся злостью проговариваю я.

— Знаю, — усмехается она. — В отличие от тебя.

Врач встревоженно смотрит на меня — видимо, я сказала это вслух, — а потом переводит взгляд на Мирона.

Я отрываюсь от темноты и смотрю на мужчину, который когда-то был моим мужем. Выражение его лица сложно описать одним словом. Тут и растерянность, и тревога, и тонна непереваренной, густой, плотной и удушающей боли.

Он смотрит на мое разрушение и не может ничего. Он обессилен, потому что Тьма сильнее него. Но Мирон не из тех людей, которые сдаются. Он тот, кто будет бороться, рвать, вгрызаться зубами, пускай даже безрезультатно. Пытаться указать мне путь, направить в верную сторону, туда, где свет. В отличие от меня, он сильнее.

Вопрос только в одном — мне не нужен больше свет.

Бывший муж разговаривает о чем-то с врачом, они косятся на меня, но я не вникаю в тему их разговора. Я просто хочу спать. Мне хорошо там, в бессознательной, потусторонней дымке.

Снова погружаюсь в темноту. Я сплю или теряю сознание — непонятно. В себя прихожу, когда за окном уже ночь. Комната кишит тенями, даже маленький ночник не в силах их разогнать.

У меня затекло все тело, я не могу двигаться.

Слегка приподнимаю голову и смотрю вниз, пытаясь понять, почему я не в силах сдвинуться ни на сантиметр. Мирон спит, положив голову мне на бедро. Накрыл собой. Перебинтованную руку держит его рука, снова греет меня.

Я поднимаю свободную руку и запускаю пальцы в волосы Мира. Темные пряди, которые отросли сильнее, чем нужно, до такой степени, что стали кучерявиться на концах.

Мои губы трогает крохотная, еле заметная улыбка.

— Кудряха, погнали кататься по ночному городу! — неуемный мажор прыгает передо мной и снова зовет на свидание.

Я думала, он отстанет после первой нашей встречи, но ошиблась. Как же хорошо, что я ошиблась.

— Сам ты Кудряха! — смеюсь, поднимаю руку, запускаю ему в волосы и тормошу отросшие кудряшки.

— Это я отращиваю специально, чтобы быть с тобой на одной волне! — восклицает громко, подхватывает меня под попу и кружит.

Я должна испытывать к нему ненависть, но я не помню боли нашего разрыва. Она осталась в прошлой жизни.

Бездумно глажу Мирона, пока тот спит, скукожившись на стуле. Перебираю пряди, опускаю руку чуть ниже и очерчиваю брови, скулы, касаюсь губ.

Его ресницы двигаются, он открывает глаза. Смотрит на меня размытым взглядом, будто пытается узнать, а потом резко поднимает голову и тут же стонет, трет шею, а потом и лицо.

— Сколько я тут? — спрашиваю у него.

Мой голос хриплый, болезненный. Губы потрескались. Мне сложно говорить и воспроизводить звуки..

Мирон смотрит на меня с жалостью. Взгляд ласкает, хочет даровать защиту от всех бед. Но уже слишком поздно. Мужчина молчит, внимательно рассматривая мое лицо, как будто у него не было нескольких дней, чтобы насмотреться на меня.

Затем протягивает бутылку с соской и помогает мне выпить воды.

— Почти трое суток, — отвечает совсем тихо и отставляет бутылку. — У тебя болит что-то? Позвать врача?

— Не надо, — произношу на болезненном выдохе, — не зови никого.

Мы замолкаем. Просто смотрим друг на друга. Наши глаза ведут молчаливый диалог, и я позволяю им это. Пускай. Отпускаю. Какое-то время это продолжается. Во мне так мало сил, чтобы разбираться со всем, но где-то я все же нахожу последние крохи: