Убаюканная собственным голосом, я сползла с валуна на траву, спиной о камень опёрлась да и прикрыла глаза, солнышку лицо подставляя. Вдруг овладела мной такая дремота, что ну невмочь. И захотела бы побороть её, не смогла бы.

Тут-то, когда уж и сон мной почти овладел, что-то холодное и мокрое как вцепится мне в лодыжку да как поволокёт. Я глаза-то насилу разлепила, а там!.. Русалка. Зелёная, волосьями по берегу волочит и пальцами своими за лодыжку мою цепляется. Сарафан мой от волока этого задрался, кокошник набекренился и сполз. Я как давай орать и отбиваться.

Тогда эта волосатая уже и второй рукой уцепилась, а на подмогу ей ещё одна из воды вылезла. Вдвоём они со мной совсем уж без труда управились. Заволокли в воду и потащили. Думала, топить будут, а нет. Волокут, но дыхнуть дают то и дело.

— Пустите! — ору на них, а сама думаю, понимают ли они вообще по-человечьи. Злыдни такие. — Куда вы меня тащите? На кой я вам сдалась?

Ну вот… Что за судьбинушка у меня такая? Сначала на жертвенник волокли, потом в лесной край, а теперь вон — глянула, куда тащат — в болото!

— Ах, — допетрило до меня, — к хмари, что ли, волочите? Мало ей вас, ундин?

Эти нелюди, осерчав, что я на них ругаюсь, раз — и нырнули поглубже. Я на полуслове с открытым ртом воды-то и нахлебалась. Потом, когда снова вытащили меня на поверхность, орать больше не стала. Не утопили, и на том спасибо. Если с ними договориться не выходит, может, с хмарью этой беседу налажу.

В памяти всплыл Лесовик, уделанный тиной и израненный.

«Ну, или не налажу», — подумалось в отчаянии. — «Но, с другой стороны, должна же она сказать, зачем меня притащить к ней велела». — На том я и успокоилась. Руки по воде распластала и принялась в небо глядеть. Пусть эти русалки, раз уж им так хочется, гребут и работают. А у меня, может, жизнь на волоске повисла. Потому надобно каждым мгновением наслаждаться.

Плыть до болот оказалось недолго. Я быстро почуяла, что мы почти добрались. В воздухе застойной водой пахнуло, река помутилась и начала расползаться в стороны. Вместо берега — оголённые корни деревьев да ряска. И дымка какая-то над поверхностью стелется.

Над поверхностью — дымка, а надо мной — туча. Небо нахмурилось так, будто вот-вот разразится дождём.

— Ну уж хоть ты бы на меня не серчало, — пробубнила я, расстроившись, что даже и на небо чистое перед смертью не насмотрюсь.

Русалки ногами бултыхают, да тащат меня и тащат, а я всё гадаю, как в этих болотах хмари живётся? Смрадно здесь и безрадостно. И ни одного островка почти. Как же тут жить?

Но недолго мне гадать да дивиться пришлось. Когда туман над болотами загустел до белёсой пелены, русалки, наконец, к чему-то причалили. Одна на ошмёток суши залезла и начала меня вытягивать. Вторая помогает ей и из воды меня подталкивает, а я им тихонечко не мешаю. Пусть вынимают, пока не передумали. А то больно неприятно по таким заводям плавать. На суше-то всяко лучше.

Вынулась на мягкую траву, по-топкому проминающуюся, и снова легла. В небо гляжу. А на нём уж не тучи, а какой-то апокалипсис. Почернело всё, забурлило и крутит ветром, крутит. Али царь лесной на побег мой гневается? Или не на побег, а на фингал, который я под его глазом-то оставила. Скорее второе.

Как вспомнила о своих чудачествах, так взвыть от стыда захотелось. Может, и неплохо это, что хмарь меня к себе утащила? Теперь у меня и оправдание есть, чтоб честному люду в глаза не смотреть и не виниться перед ними. Я ведь всё это не специально делаю. Оно у меня само получается. А вот извиняться специально приходится. Само никак, к сожалению.

Лежу я, значит, русалками стерегусь, о позоре своём думаю, а надо мной, небо грозовое застилая, как нависнет!.. Ох, и слово-то подобрать не могу. Тиной увешанное, крючковатое, долговязое какое-то. Я при виде этого как заору и ногой как дёрну. Русалка от меня еле увернулась. Так бы зарядила ей промеж глаз.

— Чего кричишь-то? — возмутилось тинистое, а голос хоть и хриплый, но женский. — Болотниц никогда не видела?

— Ах… хмарь! — сообразила я.

— Обзываешься? — зашипела она. — В твоём ли положении обзываться?

— А разве это обзывательство? — удивилась я. Смотрю на это нечто и думаю: «Ну, хмарь. Как есть хмарь. Безо всяких преувеличений».

Крючковатое засипело как-то не по-человечьи и, глядь, начало меняться. Долговязость сморщилась до обычного роста, тина на голове начала в волосы зелёные обращаться, а телеса округлились немного и стали женскими. Через минуту рядом со мной стояла уже и не хмарь, а зелёная девица. На любителя, конечно, но в целом можно отнести к симпатичным.

— Лесовик научил? — спросила она обиженно. — Про хмарь-то.