Эйдин, конечно, не пытается по-настоящему обжечь эту безмозглую дрянь кочергой — просто хочет попугать. Позже она попытается это объяснить, но никто не станет слушать. Никогда ее никто не слушает. В конце концов погоня заканчивается там же, где и началась: у камина, и наступает тишина, прерываемая лишь утробным рычанием. Летят выдранные клочья волос, раздаются звонкие пощечины, идет обмен щипками. Когда Гэвин наконец подбегает и останавливает свалку, Эйдин сидит на сестре верхом, прижав ее тонкие слабые руки к полу костлявыми коленками. Занесенная кочерга дрожит в воздухе, и от нее все еще тянется вверх легкая струйка дыма.

Милли сидит, нахохлившись, на металлическом стуле в неуютной комнате без окон, насквозь пропитанной запахом сигарет — это же надо так надымить! — и с этой позиции ей видно, как ее красавец-сын влетает в участок. Стягивает пальто и остается в стильном сером джемпере и шерстяных брюках без отворотов. Кевин, до сих пор стройный и подтянутый, с годами становится все представительнее. Густые волосы, лишь местами тронутые сединой, почти незаметные залысины, и доброе, выразительное лицо с легкой тенью щетины. Милли, пожалуй, сказала бы — лицо ученого: четко очерченный подбородок и лоб, очки в тонкой металлической оправе, совсем как у Йейтса. Прибавить сюда актерские наклонности и разнообразие мимических приемов (изогнутая бровь — самоуничижение, привычный прищур — напускной скептицизм, вскинутые кверху крупные ладони — знак капитуляции), и станет ясно, что ему не составит труда очаровать публику где угодно: хоть в провинциальном пабе для рабочих, хоть на бонтонном суаре, хоть на недавней домашней вечеринке. Милли рассказывали (саму ее по непонятной причине не пригласили), что он, раздвинув столы, устроил импровизированный танцпол и выступил не хуже модного диджея.

Но подействует ли его обаяние в дун-лаэрском полицейском участке?

Сейчас Кевин стоит в позе футболиста (он ведь когда-то играл) во время совещания игроков и внимательно слушает сержанта О’Коннора, того самого, что доставил ее сюда. Ей часто кажется, что Кевин так любит спорт — бег, теннис, сквош, — потому что много лет наблюдал за болезнью Питера, и изо всех сил старается избежать участи отца. Сейчас он то и дело кивает, затем, кажется, прерывает сержанта длинной тирадой, и снова кивает, скрестив руки на груди. Всю ее жизнь, думает вдруг Милли, мужчины обсуждают ее дела между собой и принимают решения за нее. Интересно, как бы поступили в сложившейся ситуации «Золотые девочки»?

Наконец эти двое — грозная боевая единица противника, маленькое темное облачко, предвестие смертоносной бури — направляются к Милли Гогарти, и у той кружится голова от странного ощущения: будто все вдруг перевернулось с ног на голову, будто Кевин тут старший, а она — маленькая непослушная девчонка. Что он будет делать — ругаться, угрожать, кричать? Или пожалеет свою непутевую мать, простит и забудет все?

— Вы меня слушаете, миссис Гогарти? — уточняет О’Коннор, когда все трое — сам сержант, второй полицейский и ее сын — со скрежетом придвигают стулья поближе к ней. Давным-давно уже Милли не оказывалась в окружении мужчин, тем более таком близком окружении, и неистребимая слабость к противоположному полу слегка придает ей бодрости. Она застенчиво улыбается, начиная соображать, что дело еще можно повернуть в свою пользу. В конце концов, она ведь даже с инсультами Питера как-то справилась, со всеми тремя, и говорить его заново выучила! И смерть его пережила, а задолго до того похоронила малышку Морин. А сейчас-то что — пустяк, можно сказать. Кевин сидит почти вплотную к ней, отчужденный и строгий, и избегает встречаться с ней глазами.

— Принести вам чего-нибудь? — спрашивает О’Коннор. — Кофе, чаю?

Милли отказывается и кивает в знак того, что она спокойна и готова слушать.

— Проблема вот в чем: вы ведь уже не первый раз прихватываете что-то в магазине мистера Доннелли, верно? Он готов был закрыть на это глаза разок-другой, но теперь это уже похоже на издевательство, понимаете?

— Джентльмены, — бодро начинает Милли, хотя голос у нее заметно подрагивает. — По-моему, это просто недоразумение. Видите ли, я была в магазине, и моя подруга Кара О’Ши… знаете ее? Мать Райана и Дары О’Ши — они оба превосходные моряки, переплыли Ла-Манш на такой малюсенькой лодочке, величиной с ванну… когда же это было? Нет, постойте…

— Прошу прощения, — неожиданно вмешивается Кевин, вскакивая на ноги. — Вы позволите мне переговорить с матерью наедине? Одну минуту.

Не успевает кабинет опустеть, как он резко разворачивается к Милли, обжигает ее грозным взглядом, и ей становится ясно, как день: ни на милосердие, ни на амнезию с его стороны рассчитывать не приходится.

— Они хотят предъявить тебе обвинение в краже, мама, — шипит Кевин, — так что игра в полоумную бабулю тут не прокатит.

Капля слюны с его губ летит прямо в Милли, она инстинктивно увертывается и смотрит, как капля падает на металлическую табуретку, отполированную, должно быть, задницами сотен закоренелых преступников.

Про себя Милли гадает, где сейчас копы — можег, торчат в соседней комнате, за стеклом, прозрачным только с одной стороны, как в «Законе и порядке», и подсматривают сквозь него за разворачивающейся драмой. И правда, замечает она — вот же оно, квадратное окошечко в стене напротив. Милли тут же принимает невозмутимый вид и улыбается своему дорогому мальчику — она ведь его, разумеется, нежно любит, несмотря ни на что.

— Вот бы узнать, — говорит Кевин, — чему это ты улыбаешься в такой-то момент.

— Все это можно уладить. Я ведь хожу к Доннелли уже столько лет. Я их постоянный клиент.

— Постоянный клиент! — У Кевина отвисает челюсть, а глаза сужаются в сердитые щелочки, словно проделанные игрушечным ножом дошкольника на пластилиновой рожице. — Я уже всерьез начинаю сомневаться в твоей вменяемости.

По спине у Милли пробегают мурашки. Вот такие профессионально-жаргонные словечки непременно застряли бы в мозгу у того, кто ищет способы выставить свою мать слабоумной и сплавить в специальное заведение.