За первый час девочка не произносит и двух слов. На втором часу Милли, сделав вид, будто это ей только что пришло в голову, предлагает Эйдин остаться на ночь.

Эйдин неподвижно, оцепенело сидит у окна, из которого открывается вид на бабушкино любимое Ирландское море. В ответ она кивает — а может быть, просто неопределенно дергает головой.

— Есть хочешь?

Голова снова дергается.

Пока Милли прикидывает, не будет ли неприличным мотовством бросить еще пару брикетов в угасающий огонь, Эйдин встает.

— Где мне можно лечь, в бывшей папиной комнате?

— Да ведь рано еще. Ты точно тост не будешь?

Эйдин не большая любительница поесть — во всяком случае, вид у нее всегда немного болезненный, или, может, точнее будет сказать — заморенный. При рождении она весила на фунт меньше сестры, и, когда ее извлекли из живота Грейс, легкие у нее не работали, глаза, забитые слизью, не открывались, а стиснутые кулачки были крепко прижаты к ушам. Милли потом не раз думала: кажется, она эти кулаки так до сих пор и не разжала.

— Расскажи, что случилось, — говорит Милли. — Я тебя ругать не буду. Выкладывай, дружочек. Сразу легче станет.

Лицо Эйдин напоминает поле боя она то всех сил пытается сохранить твердость перед угрозой неминуемой капитуляции. Она шмыгает носом и моргает Мускулы ее рта упрямо напряжены, а брови вздраг ивают.

— Можно я у тебя поживу?

Милли подавляет мг новенный порыв — подскочить до потолка и завопить от радости. «Вот тебе спальня, — хочется ей сказать, — вот тебе полотенце, а одеяло найдем! А если чего-нибудь не хватит — мыла там, или зубной пасты, или молока — ничего, выкрутимся!» «И не нужна мне никакая сиделка, — думает Милли. — Я еще сама за другими присмотрю».

Но, каким бы трогательным и соблазнительным ни выглядело это простое предложение, Милли понимает, что это безумие. Кевин ее считает как минимум недееспособной с придурью. Он скорее согласится, чтобы дочь ошивалась до рассвета на улице, где-нибудь на нижней Шериф-стрит, где даже фонари не горят и все стены разрисованы граффити, чем позволит ей поселиться в Маргите.

— Что случилось-то? С сестрой поссорилась?

— Я ее ненавижу.

— Ну, знаешь…

— Ты понятия не имеешь, какая она на самом деле. Сучка бесстыжая, вот она кто.

— Эйдин!

— Ты же говорила, что не будешь ругаться. — Эйдин смотрит на Милли из другого конца комнаты. — Ты уже знаешь про Миллбери?

— Что?

— Про закрытую школу.

— Миллбернскую школу?

Эйдин падает в кресло, уже не сдерживая слез. Она сама не своя. Милли с необычайной ясностью вспоминает, как впервые увидела своих чудесных внучек в родильном отделении Ротонды. Милли, неисправимая курица-наседка, как любил поддразнивать ее Питер, тут же потянулась к кроватке и взяла на руки крохотную Эйдин — упакованную, как в кокон, в хлопковые пеленки и такую легонькую, что сердце защемило. Это было невероятное ощущение — будто спеленатый воздух держишь в руках.

Милли поцеловала младенца в полупрозрачную щечку и стала укачивать, расхаживая по мрачным, темным коридорам больницы и воркуя на ходу без умолку: конечно же, она описала малышке и каждого проходящего пациента, и толстую медсестру с пышной грудью и косыми глазами. Медсестра бросила на Милли суровый, неодобрительный взгляд, и она почувствовала себя юной и легкомысленной. Ну и что плохого в легкомыслии — почему бы ей и не повитать в облаках? Не каждый день в жизни выпадает шанс начать все с чистого листа с новым человеком, с дочерью сына, там, где не успела еще ничего напортить.

— А при чем тут Миллбернекая школа? — спрашивает Милли.

— Они хотят меня туда отправить! — сквозь слезы говорит Эйдин. — Хотят от меня избавиться!

— Что?

Эйдин вытирает щеки.

— Ты знала?

— Я? — возмущается Милли. — Откуда, твой отец мне никогда ничего не рассказывает. Когда это случилось?

— Не знаю. Я вообще не должна была об этом знать. Просто нашла эти… ну… документы.

— Но почему?

— Потому что они меня ненавидят.

— Глупости. Никто тебя не ненавидит. Тебе на будущий год выпускной экзамен сдавать. Должно быть, хотят, чтобы ты по учебе подтянулась.

— Ага, как же.

— Я хочу спросить тебя кое о чем, Эйдин. Где ты нашла те документы?

— У папы на письменном столе.

— А о доме престарелых ты там, случайно, ничего не видела?

Эйдин молчит.

— Никаких фотографий малахольных стариков в инвалидных колясках? Бабушек с ходунками, еще чего-нибудь в этом роде?

— Мне нравится это слово — малахольный.

Милли вздыхает.

— Кажется, меня хотят туда сплавить. Выходит, мы с тобой товарищи по несчастью.