К удивлению Скво, жаки в самом деле ненавидели тот труд, который кормил их. Для них землепашеские работы были ярмом, особенно невыносимым потому, что если не делать хотя бы минимум, сдохнешь с голода.

Понимая эту особенность местных жителей и, не зная, как с этим бороться, королевские фискалы были весьма лояльны в сборе налоговых податей по сравнению с другими областями королевства. Но и ту ничтожную сумму, за которой они приезжали по окончанию урожая, приходилось собирать, обращаясь за помощью роты солдат.

– Проклятые места, аббатиса, – успокаивал Скво епископ, сидевший в Дижоне, неглупый человек и сам бургундец. – Герцоги во время независимости набирали там солдат для своей гвардии, а за несколько веков до этого еврейские купцы-раданиты конвоиров для работорговли. Из поколения в поколение эти люди привыкли только убивать, издеваться и командовать. Для них королевский приказ сидеть на насиженном месте и возделывать землю хуже адового круга. Должно пройти немало лет, прежде чем они привыкнут к человеческому труду.

– Я не жалуюсь, – отвечала Скво. – Просто я слишком хорошо понимаю всю тщетность проповедей и увещеваний.

– Если вы помните, – сказал епископ. – Римляне, завоевав Карфаген, сровняли его с землей и засеяли пустошь солью. Они были правы. Зло надо устранять в самом его корне. К сожаленью, мы не можем позволить себе такой роскоши. У Франции слишком много войн и слишком мало людей.

– Передохни, – сказала Скво льву. Тот завилял хвостом как собачонка и улёгся на ближайшем пригорке.

Ощущать себя скалой организованности и порядка в мире хаоса и безобразий было, конечно, лестно, но Скво, как подлинная Христова невеста, не была тщеславна. Как баронская дочка, она свято верила в то, что труд должен приносить результат, и тогда этот труд является благим и дарит, в конечном счёте, человеку покой.

Все годы своего аббатства она пыталась убедить в этом крестьян. Она вела обширную переписку с самыми разными людьми, в том числе – учёными. В монастырь привозили все новые сельскохозяйственные орудия, которые она бесплатно раздавала жителям деревни. Эти инструменты потом нередко находили сломанными в лесу возле друидского камня.

Когда из недавно открытого Нового Света доставили диковинные и непривычные по виду овощи, по распоряжению Скво часть монастырского огорода засадили картофелем и томатами. Кушаньями из них во время праздников угощали всех желающих. Через два года Скво настояла, чтобы крестьяне взяли необходимые семена и посеяли самостоятельно. Лето тогда, как назло, выдалось дождливым, помидоры сгнили на грядках, не успев покраснеть. Картофель, который требовал к себе много внимания, крестьяне невзлюбили сразу, клубни выкапывали недозревшими и скармливали свиньям. После того же, как деревенский дурачок, обожравшись сырыми плодами, отдал Богу душу, вовсе объявили его дьявольским яблоком.

Пожалуй, Скво устала. Пастырский долг не позволял просить о переводе в другой монастырь, например, к родным и милым шотландцам. Она всё больше увлекалась стихосложением, понимая, конечно, всю тщедушность своих словесных построений по сравнению с горячо любимым Горацием и даже менестрелями.

Она без иллюзий оценивала тупость окружающих её людей, она полностью отдавала себе отчёт, что, дай Бог, из их правнуков будет толк, что она всего лишь кирпичик в непритязательном фундаменте здания, которое когда-нибудь, если его не разрушат стихии, признают великолепным.

Но её деятельная натура вовсе не желала быть кирпичиком, посты и молитвы не обеспечивали должного смирения перед Божественной волей. Со всей откровенностью она могла признаться себе, что её тяготит прозябание в монастыре, а ещё более её тяготит невозможность изменить судьбу.

Все эти ощущения, в качестве цельной картинки она пыталась изложить в стихах, но то, что так ясно и выпукло звучало у неё в голове, будучи написанным, рассыпалось на банальные и хрупкие фрагменты.

Однажды она представила себя стариком, прожившим не слишком счастливую, но и не очень горестную жизнь. В этой жизни всего было понемногу, но ничего сверхъестественного, ничего трагичного, ничего необыкновенного. Сейчас, перед концом, его не радует ни вино, ни женщины, ни еда. Он сидит на скамеечке на солнце и меланхолично повторяет: «Жизнь не рифмует меня, я не рифмую себя, меня не рифмует жизнь…»

Скво решила, что это хорошо. Что это можно назвать – светский псалом. Она поехала в Дижон и попросила капельмейстера кафедрального собора исполнить стихи под звук органа. Тот с минуту играл, повторяя высоким голосом речитатив, затем повернулся к Скво и произнёс: «Простите, аббатиса, но это бред…»

«Наш век, аббатиса, никак нельзя назвать временем смирения, – однажды написал ей Лаврентий Венет, издатель из Турина, с которым она вела многолетнюю переписку. – Мир расширяется у нас на глазах, и я имею в виду не только открытия, сделанные испанскими мореходами. В ереси Лютера, расцветающей буйным цветом на севере, я вижу очередную попытку беспокойных людей отринуть евангельскую простоту и выйти на новый этап развития. Это бывало не раз в человеческой истории, и всегда сопровождалось непомерной жестокостью, что и наблюдали в прошлом веке в зверствах гуситов в Богемии. Ничего удивительного в этом не нахожу, благие пожелания, как известно, всегда ведут только в одно место. Я посылаю вам, дорогой друг, недавно изданную мною книгу. Книга эта называется „Иудейские древности“ и состоит из произведений неизвестного мне древнеримского автора Иосифа Флавия. Сдаётся мне, что это подделка. Рукопись на латыни принес некий Самуил Шеллам, беглый марран из Сеговии. Вёл себя он странно, отказывался покидать комнату, где переписчики снимали копию, больше рукопись ни разу показал, потом вовсе заявил, что потерял её. Он предложил за издание хорошую сумму, я не смог отказаться, по мере своих возможностей поправил стиль в тех местах, где он показался мне особенно убогим, и напечатал. Прочтите, мне важно знать ваше мнение».