Мать ее заволновалась.

– Слышь, Василина, это ж про гроши! Ну, ты гляди!.. Да сиди ты! прикрикнула она на внучку.
– А сколько там моих будет?.. Говорила ж я Василине: этому человеку ты, мол, приглянулась. Так ты...

– Деньги на детей.

– Скажете!.. Такого и не бывает. Ежли к ней топчете стежку, то я - ей мать!

Степан развел руками.

– Закон. Вот если бы вы были родной матерью Никифора...

– Такого не может быть!
– Старуха даже затряслась.
– Завсегда говорил мне покойный - ненько! Такого не может быть! Вот я отпишу самому большому начальнику! Как я мать...

Старуха заплакала.

– Нате конфету!
– рассердилась Василина.
– Замолчите, кому сказала!..

Степану стало не по себе. Отдал бумагу молодой хозяйке.

– Отдай бомагу!
– потянулась старуха к дочери.
– А то прокляну, ей-богу, прокляну!

С чуть заметной улыбкой Степан взглянул на Василину.

Та поняла.

– Нате уже. Владейте.
– И пожала плечами.

Глядя молодице в глаза, Степан сказал ее матери:

– А ваших там, думаю, не меньше рубля.

Старуха сразу успокоилась.

– Я ж так и знала. Меньше рубля не дадут. Как я есть мать.

– Конечно. А это - на два пуда зерна.

– Вишь, Василина, я ж говорила, что они... Так ты уж... Как я засну, то меня хоть в окно вытаскивай.

Наступило молчание. Степан чувствовал себя скверно.

– А я думала про вас не то. И злилась, ох как злилась!..

– Ну, я пойду. Прощевайте.

Василина метнулась открыть ему дверь. В сенях вдруг прильнула к нему всем телом, словно желая вобрать в себя. Всхлипнула.

– Видал, как мать меня... Ой, все же!.. Лучше б я тебя и не встретила вовсе!

Чтоб не обидеть женщину, он осторожно обнял ее.

– Сестра!

– Нет. Одна я как перст. Как свечка над покойником!

Ее слезы щекотали ему подбородок.

– Ты не гляди на мою злость. Не могла простить сама себе те снопы.

– Я не осуждал тебя. Нет.

Она поднялась на цыпочки и поцеловала его.

– Сама себе не прощу... Что призналась.

Он гладил ей спину. Дрожал. Думал: "От всего отказываюсь. От всего".

– Знаю. Горе мое чубатое... Пошли.

Под вишнями возле погребка женщина села на старые снопики. Степан осторожно опустился рядом с ней.

– Василина... Ой, сестрица!..

– Знаю.

– Ой, не все ты знаешь, голубка!..

Женщина взяла его руку, погладила ею себе щеку, потом положила на грудь.

– Лучше б я тебя и не встретила б вовсе!
– И всхлипнула.
– Ты какой-то такой... Да только я не могла себе простить. Потому и зло имела на тебя. Ой!..

Платок ее сполз на плечи. Кудрявые мягкие волосы тонко пахли ромашкой.

– Василина. Сестра.

– Нет.

– Милая моя!..

– Знаю. Да только Сопии боюсь. И сама себя боюсь. Знай, - зашептала она, - только с Никифором... Он один... да ты... Ну ты имеешь... Так, может, не нужно?..
– Вздохнула.
– Пускай будет как было. Не надо, - решила она.
– Чтоб мне глаза не прятать... если где повстречаю твою... А так считай - я твоя... вся. Но только не надо. И потом, не хочу я тебя ни с кем делить. Такая уж я удалась. Ой!..

Степана опекла тоска.

– Не сердись. Любимый.

– Мне легко с тобой. Если бы ты все знала!..

– Что?

Молчал.

– Как станет тебе так тяжко... так тяжко... что весь свет опостылеет... я буду ждать тебя. Как негде будет голову приклонить... Так не сердишься, нет?

– Н-не...

Степан осторожно поцеловал ее в щеку.

– А в губы - нет. Потому как любый мне очень. А теперь я пойду. А не то останемся тут до утра. Потому как нет больше сил моих. Лучше б я тебя и не встретила вовсе. Ой!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, где Иван Иванович в который уже раз размышляет о

красоте человеческой, но не успевает довести дело до конца из-за

Яринкиного несчастья

Густым дождем стекают ветви ивы, огромная чаша пруда отсвечивает голубизной и зеленью. В чистое зеркало воды неотступно всматривается безоблачное лицо весны.

Каждый год в эту пору я очищаю свою душу от печали прожитых лет. Телом воспринимаю мягкое, словно бы текучее солнечное тепло, слухом музыку мира, взглядом - два единственных, присущих нашей матери-Земле, холодных цвета. Выбрасываю из памяти все свои вольные и невольные грехи, услышанную и высказанную ложь, вырываю, как репейники, невеселые будни день за днем, смываю, как жирные пятна, все воспоминания, унижающие мой свободный дух, и - остается только детство, глазам которого открыты для радостного удивления все сокровища мира.