Шрифт:
Я подумал: "Ты, золотая душа, можешь и разочароваться. Ведь суеверия очень живучи среди людей темных и одержимых".
Уже, казалось, можно было и расходиться, как пришла из хаты-читальни наша Павлина. Девушка была грустная, пожалуй, даже угрюмая.
– Что с тобой, детка? Садись с нами пить чай.
– Ой, Евфросиния Петровна, с души воротит!..
– Что такое, может, парни?..
– Да нет, Иван Иванович... Совсем не то. Сегодня у каких-то Титаренко невестку из петли вытащили. Говорят, едва отходили.
Какое-то недоброе, дурманящее и едкое тепло разлилось у меня в груди. Перед глазами всплыла мерцающая сетка и не исчезала даже после того, как я зажмурил глаза.
– Яринка... о господи!..
– Что?! Как?!
– Евфросиния Петровна насела на будущую свою невестку, будто она была причастна к Яринкиному крутому отчаянию.
– Всякое говорят, - защищалась Павлина.
– Одни: тронутая она, мол, чего ей надо еще - попала к таким богатеям, другие: муж ее, мол, пасется на чужом поле, а еще иные - эти ненасытные жадины не одну на тот свет спровадят.
И за столом среди нас, казалось, сел кто-то серый и косматый, без лица и теплого духа. И разъединил нас всех. Мы чувствовали себя словно воры, которых должны вывести из хаты на всеобщий позор. И от стыда отрекались друг от друга - не я! не я! меня не было в этой хате, я не живу вместе с теми людьми, их жестокость меня не касается!
И Нина Витольдовна пошла с дочкой к себе, а мы с Евфросинией Петровной тоже ушли - каждый сам в себя.
Только Павлина осталась сама собою - не чувствовала никакой вины.
– Надо и у нас организовать женсовет. Защищать женщин. Ох, как бы я их!.. Тех хозяев! Мироедов!
Тень Евфросинии Петровны ответила на это:
– Смотри, детка! Убьют! Я не переживу этого.
– Они убивают постоянно. Работой, такой, что плечи трещат и голова кругом идет! Проклятиями - за кусок хлеба, что дают за эту работу! Я их знаю.
Мой скепсис, частица моего существа, тоже подал голос:
– Да никто не пойдет в твой женский совет!
И Павлина, пожалуй, знала - не пойдут. Но была в ней какая-то неуклонная - вне времени и обстоятельств - вера.
– Сегодня не пойдут, пойдут завтра!
И даже прищурилась, и две черточки, две бороздки залегли меж бровями - от решимости. И на этот раз она была очень хороша, хотя и портили ее горячую красоту эти, по-мужски жесткие, черточки. Вроде бы на какой-то миг отреклась от своей женственности и терпеливой мягкости, стала судьей.
Мы сразу улеглись спать - что-то ждет нас утром?
В темноте мне мерещилось невесть что. Будто бы, высвеченная изнутри по контуру, в чернильном мраке раскачивалась продолговатая фигура. Раз сюда, раз - туда... Как маятник, что отсекает время. Я мысленно считал до ста, до двухсот, а фигура качалась под мой счет, и не было мне отдыха от того мертвого колебания.
В комнате изредка гмыкала Павлина. Потом я услыхал, как она встала и тихонько прошла по кухне. Я угадал ее фигуру в дверях моей боковушки.
– Иван Иванович, - зашептала, - слышите, вы не спите?
– Ой, где там...
– Извините, я никак не могла уснуть. Все никак не выходит из головы... та, повесившаяся. Вот вроде и не боюсь, а жутко... Будто сама... сама задыхаюсь и... каюсь. Но поздно приходит раскаяние... Ой, поздно!.. И каждый ли кается?.. Или, может, только мука смертная побуждает к этому раскаянию?..
– Не знаю, каются ли... Пожалуй, то, что приводит к самоубийству, тяжелее смертной муки.
Молчала девушка, тяжело дышала.
– Ты садись, детка. Там где-то скамейка.
– Я - ничего... Только вот мерзну вроде...
Потрескивала тишина.
– Слышите, Иван Иванович... Я, кажется, знаю ее... Как рассказывают так это та самая. Вы сказали - Яринка. Так ведь? Была у нас в совхозе... поденная. Высокенькая, худенькая и красивая. Глаза длинные-длинные. И кудрявая.
– Да, да, она.
– Ну, подросток, да и только.
Мне было слышно, как стучат зубы у девушки.
– Иди, детка, спи.
– И чтобы она не боялась и не корила себя за свой страх, я добавил: - Мне тоже тяжело.
– Да, да, иду. А завтра!..
Павлина прошлепала к своей постели.
Возможно, оттого, что в своей тревоге и печали не был одинок, я постепенно успокоился и вскоре заснул.
Проснулся очень рано. Душу обволокла серая тоска. Во рту - привкус полыни. Как после тяжкого суда, на котором судили меня.