– Яриночка!

Уткнул голову в подушку.

– Да лучше б я не родился на свет!

Яринка приподнялась на локте, а потом села. Смотрела на склоненные плечи отчима с удивлением и всезнающей мудростью. Перехватила мой взгляд и порывисто закрыла шею локтем.

Степан тяжело поднялся и уже спокойным и твердым голосом велел падчерице:

– Одевайся.

И, сурово глянув на нас всех, первым вышел из комнаты.

Палажка так и стояла в своем закутке.

– И сундук заберете?

Степан прищурился от ненависти.

– Н-нет!
– процедил сквозь зубы.
– Сами привезете.
– Помолчал и изменил решение: - Да нет, не так. На руках принесете. А не то порубаю. Всех. Пошинкую. Слыхала?.. Запомни. И чтобы днем несли. А то и хату спалю дотла. Помирать, так с музыкой. Я сказал.
– И он отвернулся от нее почти с равнодушным видом. Снял из-за спины карабин, отстегнул саблю и все передал мне.
– Вы, Иван Иванович, сами были воякой... А то тут женщины... не знают, с какого конца это взять...

Снова вошел в комнату и спустя минуту появился с Яринкой на руках. Высокая и худенькая, молодичка обвила его повиликой.

– Открыва-а-ай!
– гаркнул Степан на старуху. И ко мне - без тени улыбки: - Как замешкает, рубайте куркулиху от плеча до пояса!

Судьба и Палажка освободили меня от исполнения Степанова приказа.

И мы шли по улице так: впереди Степан с своей дорогой ношей растроганный, заплаканный и страшный в своей нежности, за ним, как свидетели его великого горя и отцовской любви, Нина Витольдовна с Павлиной, а позади всех я - с карабином и саблей в руке - его ненависть и решимость.

– Доня... доня... цветик мой лазоревый!..

И люди молча смотрели на нас и видели нас, как и нужно было видеть: вот так мы вступимся за каждую униженную душу. Связанную путами - земными и небесными.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой автор рассказывает, что София не

знает, как и поступить, и как Степан превысил свои полномочия, и что

из этого вышло

Временами Степану казалось, что живет в нем два человека. Конный милиционер Степан Курило нес службу старательно и дисциплинированно. Каждый день чистил коня, оружие, отбывал дежурства. Один или с товарищами ездил по селам, вместе с представителем сельсовета и понятыми "трусил" самогонные аппараты, деловито и без тени жалости разбивал пузатые бутыли с сивухой; производил обыски у богатых мужиков и частенько находил - там, где предполагалось, и вполне случайно, - обрезы, револьверы, винтовки и патроны, бомбы и всякое холодное оружие; задерживал в селах приблудных мужиков, которые с удивительной поспешностью устраивались в приймы к овдовевшим солдаткам, а потом оказывалось, что это "казаки" из разгромленных петлюровских банд Струка и Шкарбаненко, прочесывал леса, вылавливая грабителей, - и все это напоминало ему подзабытый полк, конную разведку, походы, а то еще и караулы на покинутых зимних квартирах, где чувствуешь себя немного свободней без недреманного ока высшего начальства, но с удвоенными вниманием и ответственностью.

Этому конному милиционеру раз в неделю давали выходной, и он при оружии ехал домой. Иногда, когда по служебным делам приходилось бывать в своем селе или в ближних соседних, приезжал и посреди недели.

И тогда в нем поселялся другой человек - муж Софии, хозяин двора, хотя и оторванный от хозяйства, но все же полный его заботами. И странно: всплывали в памяти первые дни его женитьбы, какая-то нерешительность в хозяйственных делах - давали себя знать и оторванность от хаты, и Софиино превосходство хозяйки, которая может обойтись и без него. Ну так кто же ты для нее? Такой же примак, как и в первые дни, точно так же изголодавшийся по женской ласке, с развязной нерешительностью жаждущий ее таинственного тепла. А она, сознавая свою власть, не очень-то торопится со своей нежностью, - ай, голова болит, хвораю. И только потом расчетливо уступает.

И хотя поначалу новое его служебное положение вызвало в ней бурное возмущение - как же, бросил хозяйство, хозяев обижает, где-то в других селах будет иметь себе полюбовниц!
– со временем даже стала втайне гордиться его, как ей казалось, большой властью, тем боязливым уважением, которое испытывали односельчане к ее мужу, и своей мнимой причастностью к мужниным делам. Иногда осторожненько намекала соседям на эту причастность - "вот надо будет сказать Степану", - и кое на кого нагоняла страху, и с радостью замечала, что даже независимый и мрачный Ригор Полищук начал относиться к ней если и не предупредительно, то значительно мягче. Беспокоили только молчаливое осуждение сватов - в глаза хвалят, а за глаза хаят - да еще скрытая ненависть балановской семьи: ей Степан успел порядочно насолить.

Хозяйство приходило в упадок. Это замечала не только София, но и сам Степан.

У Софии пока еще не было потребности извиняться перед братьями первого своего мужа Миколы и звать их на помощь. Но чем дальше, тем труднее становилось женщине, и София никак не могла смириться, что молодое ее тело от тяжкой работы начинает стареть, оставляют желания, и ощущает она его все - до последней жилки. А раньше ног под собою не чуяла, не знала, в чем живет ее безоблачная душа.

Можно было бы сказать: уходи, мил человек, куда тебя твоя дорога выведет, так нет - не могла. Степан до сих пор оставался ее собственностью, был, может, и частицей ее сущности. Старое корыто не выбросишь со двора, а это же муж!.. И еще, пожалуй, любила его - не такого хмурого и недоброго, как сейчас, а того, что возродил ее подзабытую за семь лет вдовства страсть и жгучее любопытство к любовной тайне. И еще, может, надеялась: произойдет перемена, Степан вновь откроет для нее сердце, бросит свою службу, станет ласковым и добрым, будет тоскливо жаждать ее, успокоит добрым словом, чистым взглядом.

Женщина знала причину его отчуждения и потому легко рассталась с Яринкой. И не замечала даже, что с уходом дочки опустела хата, а тишина, наступившая в ней, не была тоскливой. Ведь надеялась София, что эта самая тишина утихомирит и бурю в сердце Степана. А тогда... И видела уже себя помолодевшей, ненасытной возлюбленной и властной хозяйкой тихого дома.

Но покой не приходил, и любовь не возвращалась. И преисполнилась София раздражительной неприязни к дочери, словно она, покидая дом, обокрала мать. Так и говорила мысленно: "Я ж тебя выносила, выкормила, а ты, негодница... Такова мне благодарность!.."