– Точно пьёт? – зашипела на Мизери Люци. – Или ты, как обычно забыла к нему зайти вчера?

Первой со столешницы пропала, растворившись в дымке Мизери, через немного исчезла и Люци.

*

*

*

На сложенных стопкой деревянных поддонах было чисто и пусто. Не было разбросанных вокруг пустых бутылок и банок, не летали пакеты и обертки. Но главное на поддонах не валялся вечно пьяный Один. Его вообще не было. Нигде. Материализовавшиеся кошки с начала обежали поддоны и всю лёжку, устроенную неведомо кем под мостом, и облюбованную однажды бредущим вдоль реки забытым богом, а потом кинулись в разные стороны, выискивая следы.

– Его нет, - буркнула Мизери.

– А то я сама этого не вижу. Ты бы еще сказала: «И я не знаю где он».

– Нет, кажется знаю, - белая кошка кинулась к реке, прямо под ноги к выходящему на берег мужчине. Он, не обращая ни малейшего на неё внимания, провел по длинным волосам, отжимая с них воду и словно сдирая с себя оболочку, становясь выше и моложе.

– Что застыли, стражи? Делайте то, что должно. Ты помнишь, мелкая? Всё что сказал Сириус? Твоя задача – привести их ко мне. Обоих. Выполнять! Люци – фас!

– Я же не собака, - успела мяукнуть чёрная кошка, растворяясь в предутреннем тумане.

– Если вязальщица плетёт кружева – не мешать!

*

*

*

Агата смотрела в шкаф. Кухонный. На полке были выставлены чайные, кофейные, бульонные чашки и она на них смотрела, стоя неподвижно и пристально рассматривая посуду. Из её рта торчала, зажатая зубами сушка, которая покачивалась вверх-вниз. Девушка не могла выбрать чашку, потому что никак не могла определиться, что она хочет больше: чай, какао или кофе. А если кофе, то какой? Чёрный с холодной водой? Арабский с карамелью? Или с апельсином и корицей? Или не морочиться и включить кофеварку?

Мими прекрасно понимала это состояние хозяйки и ждала, когда та примет решение и, подхватив чашку, уйдет к ноутбуку. Вот тогда и начнется плетение чьих-то судеб. Чьих-то! А нужно, чтобы она сплела свою и пророка воедино. Но вмешиваться нельзя. Кошка подняла лапу и наступила ей себе на хвост, его метания раздражали.

А Агата привстала на цыпочки и вытянула большую белую чашку, вылепленную затейником-гончаром в форме человеческого лица, застывшего с выражением абсолютного покоя.

– Ну вот… - улыбнулась девушка, всё также не разжимая зубов с зажатой сушкой, - будем пить шоколад и, уже не раздумывая, она достала старый ковшик, ополоснула его холодной водой и налила молоко. Напевая какой-то французский мотивчик, достала плитку горького шоколада и стала её ломать, поглядывая на плиту. Развернула упаковку и высыпала осколки в молоко и венчик закружил их в белом молочном вальсе, объединяя белое и черное маленькой ложкой коричневого сахара. Подхватила ковшик, не давая вскипеть и тонкой струйкой влила в чашку. Медленно, жмурясь, как Мими в моменты полного удовольствия от жизни, она сделал пару шагом назад и не глядя сняла в полки стеклянную баночку с «Флёр-де-Сел»4. – Пару кристаллов. Идеально.

Улыбаясь, потягивая шоколад из чашки, она ждала пробуждения компьютера, вздохнула и написала: «Чёрная кошка материализовалась на балконе словно ниоткуда. Следом точно такая же – белая.

– Ну, - в два голоса мурлыкнули они…»

– Ну, и что тут у нас? – одновременно спросили Люци и Мизери. Мими отмерла, сняла лапу с хвоста и махнула им в сторону подруг. Даже ребёнок понял бы этот безмолвный приказ безусловно. «Стоять!» Чёрная и белая посмотрели друг другу в глаза и тут же исчезли с балкона.

*

*

*

– Да, что они себе позволяют! Фас! Стоять! Я им что – собака? Сколько можно? «Ты никогда не повзрослеешь, Мизери»! «Прекращай истерить, Миз, ты уже пару тысячелетий, как не маленькая!»

– Прекращай истерить, Миз! Ты уже действительно не маленькая. Марш ко мне домой и пасти Сенечку моего. Писать не давай. Полная свобода действий. Можно всё. Грызть провода. Разливать кофе на клавиатуру. Рвать когтями бумагу. Можешь даже помочиться на черновики. А я вернусь к Мими. Почитаю, что Агата завязала в узлы, а потом будем притворять её фантазии в реальность. Не отвлекайся. Не спи. Не ешь. Если проворонишь пророка, то точно следующие пару тысячелетий будем каркать все втроем… если будет где каркать. Я быстро. Одна лапа там, другая уже рядом с тобой.

А Сеня похмелялся. Зажав в руке, спёртый его бывшей в пивном баре, высокий пивной стакан, теперь полный пенного, он размахивал второй рукой и декламировал Есенина.

Война мне всю душу изъела.

За чей-то чужой интерес

Стрелял я в мне близкое тело

И грудью на брата лез.

Я понял, что я — игрушка,

В тылу же купцы да знать,

И, твердо простившись с пушками,

Решил лишь в стихах воевать...5

Сеня приложился к стакану и ополовинил его в один большой глоток. Сыто срыгнул и взмахнул рукой, ставя финальную точку в декламации. Допил пиво и широко расставив ноги, как другой поэт революции громогласно повторил: «Я понял, что я – игрушка.» Замолчал, в задумчивости почесывая свободной рукой ягодицу и буркнул себе под нос: «А вот и фиг! Я понял, что я - не игрушка!».

Он подошел к столу и нажал кнопку включения компьютера.

«Не успеваю! Сейчас начнет вещать! Помогите!» - проорала в эфир Мизери, влетая в форточку и сбивая пророка с ног. Он сделал шаг назад, и его нога поехала по расплёсканному во время чтения вслух пиву, а голова встретила мокрый пол глухим ударом об него. Сеня зачем-то зевнул и закрыл глаза.

– Бинго! Полежи милый, полежи! Мы тебя потом хвостами отмашем. Полежи, а я пока огляжусь, а то мало ли что. Вдруг успел снова мир встряхнуть.