Последнее разъяснение заставило мастеровых крепко почесать голову. Угроза замедлить работу и потратиться на услуги лекаря напугала их и смутила.

В Ингерманландии письмоводитель Хайнц постоянно чувствовал нехватку государственной власти. Это во славной Франконии, в большом богатом городе Нюрнберге, на освящённой веками судопроизводства Ратушной площади заседал трибунал, добивался правдивости заплечных дел мастер со специально обученными подмастерьями, в застенках ждали судного дня злодеи, а на своём месте стояла изобретательно сконструированная виселица, способная при необходимости пропустить череду приговорённых.

Добрый, крепкий Нюрнберг, источник законов и законности!

Что в сравнении с ним шведская провинция на отобранной у русских земле, где издавна вершили суд волки да медведи?

Из Ниена даже ссыльные финны и датчане-хаппсманы не бегали, потому что бежать было некуда. Здесь не было ни палача, ни особой виселицы, ни тюрьмы, а редких злодеев содержали в крепости до прибытия из Кексгольма выездного суда, от имени короля исполнявшего закон. Это в Нюрнберге письмоводитель присутствовал бы в тюрьме на допросе исключительно для записи показаний, а не вёл бы дознание сам и в ратуше. В этом же пустынном краю всё происходило совсем иначе. Расследовать как получится, схватить кого придётся и осудить как попало — это было типично по-шведски. И если в Стокгольме значительные усилия привлечённых к административной работе германских служащих поддерживали видимость крепкого порядка, то в восточной провинции королевства, куда никто не хотел ехать, устои государства скрепляло самоуправление.

«Ингрия — родина нашего страха», — теперь Клаус Хайнц вспоминал о палачах и судьях Нюрнберга с лёгкой нежностью.

Он вздохнул и приступил к дознанию.

— Сторожа сознались и покаялись, — сообщил он купцу. — Ночью лил дождь, и они сидели у Михеля дома.

Из «Медного эре» Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.

— Продавай, — распорядился Малисон. — За бутылку рядись по рубль тридцать, двенадцать рублей за дюжину, говори, что это вовсе без наценки, себе в убыток, и что хозяин торговаться не велел. Если захотят взять от десяти ящиков и больше, пусть дождутся меня.

— А ты куда?

— На Койвосаари. Ящик возьму с собой.

Малисон кликнул мальчишку, что случился рядом. Олли, сын купца Ильмарина Тапио из Нюслота, подрядился за пеннинг дотащить груз. Малисон взвалил ему ящик на горб, мальчишка понёс. Бежал шибко, обгоняя купца. Поставил у калитки. Сунул монетку за щеку и помчался на рынок, кидая грязь босыми пятками. Малисон взялся за верёвочные ручки и, толкая пузом, внёс ящик на крыльцо, утвердил его в сенях и, отдуваясь, прошёл в избу.

Сату сидела за прялкой, молчаливая, строгая как будто важнее занятия для неё не было. Айна деревянной лопатой совала в печь хлеба.

— Аннелиса пошла своих навестить, придёт, может, завтра, — сказала она.

— Я сейчас отъеду, — известил её Малисон, скидывая кафтан. — На Койвосаари к Тронстейну, потом в шанец. Вернусь как Бог даст. Яакко лавку закроет. Вечером у нас гости будут. Купец Якимов из Москвы. Сготовь людей встретить.

В рубахе он спустился к хлеву. Вывел лошадку Муху, которую держал больше ради навоза, чем ездить на ней. Муха почуяла прогулку, ведь недаром её оставили в деннике вместо того, чтобы пастись на выгоне с коровами. Заржала, вскидывая голову. Малисон взял скребницу, стал вычёсывать шёрсть.

— Ух, заждалась-заждалась, — ласково приговаривал он, соскребая грязь и очёски, длинные конские шерстинки с Мухи слезали почему-то почти сплошь седоватые. — А вот я тебя сейчас вычищу и поедем мы с тобой через реки широкие по всяким разным островам, через лес, да на боярский двор.

Муха прислушивалась, пофыркивала и мотала головой вверх-вниз, соглашалась. Малисон участливо объяснял ей, зачем поедут, да как славно там будет, по опыту находя, что если лошадь знает цель, то и везёт охотнее. Осмысленнее-то работать всегда лучше бессмыслицы.

Вынес из холодной избы седло и сбрую. Накинул суконный вальтрап, утвердил поверх седло, бережно спустил подпругу, чтобы Муха не испугалась. Полез под брюхо, затянул. Только сейчас он подумал, что седло делал Тилль Хооде, отец убитой бедняжки, которая лежала сейчас, обмытая, у него в доме, а над ней читали псалтирь. Всё было переплетено в Ниене, и незримый, но ощутимый моток человеческих отношений с каждым годом всё запутывался и затягивался.

Он принёс седельные сумки и навьючил на Муху. Привязал повод, чтобы лошадь не забралась на огород. Поднялся в сени, вытянул из ящика бутылки. Поднёс к свету, рассмотрел. Пробки были залиты тёмно-красным сургучом, почти чёрным, как запёкшаяся кровь. Вокруг горлышка был повязан шнурок, на котором болталась бумажная бирка с надписью на французском. Малисон не разобрал мелкий почерк, сливающийся практически в линию. Прочёл только «1637» — то ли год урожая, то ли дату разлива из бочки. Как бы то ни было, об этом стоило сказать покупателю, но по-настоящему вино скажет за себя само.

Малисон отнёс полдюжины, разложил по седельным сумкам. Вернулся в дом и приоделся к важной встрече. Сменил короткие немецкие штаны на длинные, для верховой езды, и высокие сапоги. Надел камзол с серебряными пуговицами и на него — синий кафтан, узкий, с разрезами сзади и по бокам, одежду всадника. Отвязал Муху, просунул ногу в стремя и забрался в седло.

— Отвори-ка мне ворота, Ханне! — крикнул он.

Сынок, пыхтя от усердия, оттащил воротину. Купец выехал со двора. В сумках глухо звякнули бутылки.