Шрифт:
— Слышал про убитую йомфру?
Тронстейн кивнул.
— В городе только и делают, что ищут злодеев, а у вас что о ней говорят?
— Я слышал крики, — с достоинством признался управляющий.
— В ту ночь?
Он кивнул.
— Женские?
— Женские и мужские. Не знаю только, с берега или с реки. Ночью звуки по воде далеко расходятся.
— А как орали? — заинтересовался купец. — Как будто режут?
Тронстейн мотнул головой.
— Спорили, — он тщательно подбирал слова. — Пререкались.
— Мужских голосов много было?
— Один. Так слышалось, — пояснил управляющий.
— А кто ещё слышал крики?
Тронстейн качнул плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.
— Что в городе говорят? — в свою очередь спросил управляющий.
— Кто о чём, — пустился в разглагольствования купец. — Кто-то валит на матросов, кто — на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, — Малисон склонился к управляющему и прошептал: — На Сатану!
На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.
— Что знаешь?
— В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый… Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.
— А ты на кого думаешь? — вежливо поинтересовался Тронстейн.
— На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.
Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.
— Награду за поимку назначили?
— Нет, — удивился купец. — А должны были?
Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.
— Дочь шорника никому не нужна, — рассудил он. — Даже отцу. Иначе Тилль сам принёс бы деньги в ратушу.
— Так, может, ему надо подсказать? — расстроился великодушный купец. — Может, Тилль не знает порядков или в скорби он, а сейчас ему недосуг?
— Мекленбуржцы, — со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, — знают всё…
От обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец, вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли — и ехать далеко, и платить ненужную пошлину.
Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.
От отцовского «Эй!» он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и дал повод, учтиво попрощавшись с гостем.
Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги — это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.
На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака — брюхо требовало обеда.
Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но всё же для порядка заглянуть в лавку стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.
Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.
В лавке было темно.
«Неужели ушёл и бросил открытой?» — не поверил купец.
Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.
— Яакко, — позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: — Яакко?
«Да что он?» — возмутился Малисон и шагнул в лавку.
Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.
ТЬМА В БУТЫЛКЕ
Он полз. Потом его тащили. Потом он снова полз, пока не свалился на пол. Из глаз полетели искры, но Малисон глухо застонал и стал двигаться медленно, прижавшись к стене и ощупывая её растопыренными пальцами.
— Вот неуёмный.
Он ухватился за голос, как за верёвку, и притянул себя обратно в бытие. Купец глухо замычал и разлепил веки, склеенные засохшими слезами. В ушах шумело и в глазах мутилось, но всё же он напряг зрение и понял, что полз не вдоль стены. Под ним был самовязаный из ветоши половик. Он должен лежать возле стола. Вот ножки. Рядом должен стоять ларь, а вовсе не стена. А вот там печка. Вот же она. Это было его ларь, его половик, его дом. Малисон перевернулся и узрел чуть освещённый потолок, знакомая до сучка матица. И крюк для люльки, который сам вбил. Где-то рядом беззвучно за шелестом в ушах двигался человек. Свет приблизился, и он различил рожу солдата, тусклое пятно ряхи Аннелисы и острую мордочку старшего письмоводителя Клауса Хайнца, который держал свечку.