Я лежу в темноте на постели, где позволяла Мартину прикасаться к себе, дарить наслаждение, где вскрикивала от восторга при слиянии наших тел, и меня вдруг охватывает отвращение. Я и тогда знала, что между нами нет никакой любви, но в слепоте своей думала, что сексуальная близость для нас — своего рода утешение, и теперь мне дурно от одной только мысли, что он ублажал меня, дабы я была сговорчива и довольна, как безмозглая скотина.

Чувствуя, как к горлу подступает тошнота, я осторожно, чтобы не потревожить Белинду или Кэт, вылезаю из постели, бегу в ванную и опорожняю в ватерклозет то немногое, что съела за ужином. Затем набираю в ванну горячую воду, почти кипяток, чтобы очиститься, смыть с себя следы прикосновения тела Мартина. Снимаю ночную сорочку, погружаюсь в ванну, от которой поднимается густой пар, едва не вскрикивая от обжигающей воды, и принимаюсь с остервенением тереть себя, пока кожа не становится красной, воспаленной.

Наивная дура, ругаю я себя. Думала, что так и буду оставаться в неведении относительно его странных командировок, почти ничего не зная о его работе. Дура я, что думала, будто он горюет по жене, ведь я ни разу не видела, чтобы он пролил о ней хоть слезинку. Он даже взглядом не удостаивал фото Кэндис в комнате Кэт, никогда не смотрел в задумчивости вдаль, словно ожидая ее появления. Я была глупа, одурманена собственным желанием иметь то, чего мне хотелось. А теперь потеряю все.

Я больше не сдерживаю слезы, хлынувшие из глаз.

Не нужны мне этот дом, мои красивые наряды, сапфировое кольцо, что я ношу на пальце, не нужна моя новая фамилия. Мне все равно, что по закону я больше не замужняя женщина.

Я готова все это отдать ради того, чтобы Кэт осталась со мной. Да, я давно мечтала о том, что имела мама, что имела я вместе с ней, когда у нее это было. Уютный теплый дом. Нежного и заботливого спутника жизни. Детей, которых я растила бы в любви. Когда я помогала маме присматривать за малышами, чьи матери работали у моря, мне представлялось, что я вожусь с собственными детьми. Мне нравилось воображать, что они — мои.

Теперь я понимаю, что мне больше всего хотелось быть матерью Кэт.

Но Кэт — не моя дочь. И никогда ею не была. Она — дочурка Кэндис.

Зачем, во имя всего святого, Мартин привез меня сюда? Во мне он не нуждался. Зачем вообще было привозить Кэт в Сан-Франциско, если он мог просто оставить дочь на пороге дома отца Кэндис, когда жену втайне от него отправили в аризонскую лечебницу? Зачем усложнять себе жизнь раздражающими заботами о ребенке, которого он не любит?

Зачем, зачем, зачем?

Вода остыла. Я наконец-то вылезаю из ванны. Вытираюсь полотенцем, снова надеваю ночную сорочку. Возвращаясь в спальню, чувствую, как голова гудит от вопросов, оставшихся без ответов. Ложусь в кровать и молю о сне. Спустя некоторое время мои молитвы наконец-то услышаны.

Просыпаюсь я до рассвета и понимаю, что больше не засну. Одеваюсь в темноте. Сердце ноет. Мне предстоит совершить грандиозное деяние — помочь воссоединению дочери и матери. Это — лучшее, что я могу сделать. Но на душе почему-то тяжело. Застегивая пуговки на платье, я думаю, что, может быть, Кэндис позволит мне заботиться о Кэт, пока сама она лечится. Наверняка детям не разрешают жить в лечебнице вместе с матерями. И все же я без труда представляю, как отец Кэндис отсылает меня прочь после того, как я возвращаю Кэт. Ведь ему ничего не стоит нанять для внучки няню с хорошими рекомендациями. С какой стати он или Кэндис должны доверить мне Кэт? Я для них совершенно чужой человек.

Вдруг в мои мысли вторгается доносящийся снизу шум — скрежет ключа, поворачиваемого в замке.

Я холодею от страха. Ключ от входной двери, кроме меня, есть только у одного человека. У Мартина.

Дверь со скрипом отворяется. Я слышу шаги, ступающие по напольной плитке у входа.

При звуке закрывшейся двери Белинда резко садится в постели.

— Что это было? — бормочет она.

— Входная дверь, — шепотом отвечаю я. — Поднимайтесь!

Я двигаюсь к двери спальни, которую на ночь оставила открытой. Слышу, Мартин останавливается на входе. Значит, смотрит на саквояжи, аккуратную стопку папок и маленькую сумочку, затянутую шнурком, догадываюсь я.

Выхожу на лестничную площадку, чтобы своим появлением отвлечь его внимание от вещей, которые нам с Белиндой и Кэт необходимы для бегства. Приблизившись к лестнице, я вижу, что Мартин держит в руке маленький мешочек. Шнурок он уже распустил, и в ладони его блестит грязное золотое зерно. Мартин поднимает на меня глаза.

Солнце еще не взошло, и он включает электрический светильник, что висит в холле. Его красивые глаза встречают мой взгляд. В них я не вижу ни ненависти, ни гнева, ни страха. Такие реакции предполагают наличие человеческих эмоций, а у Мартина, как я теперь понимаю, они начисто отсутствуют.

— И что все это значит? — бесстрастным тоном спрашивает он.

Я набираюсь мужества откуда-то из неведомых глубин своего существа: меня парализовал страх. Подхожу к краю лестницы, загораживая собой спальню.

— Мы с Кэт уезжаем.

Мартин бросает золотое зерно в сумочку, затягивает ее шнурком и кладет на свой саквояж, стоящий у его ног.

— Куда? — Он делает шаг к лестнице. Ко мне.

— Стой, не подходи!

Но он делает еще шаг, потом еще один.

— Не подходи! — кричу я.