— Он же не знал, что нельзя сообщать Мартину, куда ты поехала.

— Да, я тоже так ему сказала, но он все равно злится на себя. Я же тебе говорила, что Мартин ему никогда не нравился. Эллиот теперь на чем свет клянет себя за то, что распустил язык. Иначе Мартин остался бы здесь ждать моего возвращения. А мы бы тем временем обратились в полицию, за ним бы сюда приехали и арестовали бы его.

— Мы никак не смогли бы обратиться в полицию, — напоминаю я. — На следующий день произошло землетрясение.

— Нет, тогда все было бы по-другому.

Я представляю, как мы с Белиндой и девочками приезжаем в гостиницу, а здесь вместо Эллиота нас встречает Мартин. Ведь если бы Эллиот ничего ему не сказал, вполне вероятно, что так и было бы.

— Было бы гораздо хуже, — говорю я Белинде.

Несколько секунд мы молчим.

— Ты рассказала ему, что произошло? — спрашиваю я.

— Да.

— Все?

— Да.

— И ты ему доверяешь?

— Доверяю. Он все еще любит меня, Софи. Любит, несмотря ни на что. И никогда ничего не сделает во вред мне и тем, кто мне дорог.

Мы опять ненадолго умолкаем.

— Про Кэт он тоже знает? Знает, куда я должна поехать? Что должна сделать?

— Да. Он… он говорит, что готов тебя сопровождать, если ты не хочешь ехать одна. Я объяснила ему, как тяжело это будет для тебя. Если хочешь, он тебя отвезет.

Я тронута. Это — великодушный жест человека с доброй душой. Но в Аризону я поеду сама. Хочу провести последние часы с Кэт без посторонних.

Я прямо говорю об этом Белинде, и она с пониманием кивает. Теперь она знает, что такое материнская любовь.

— Но ведь ты вернешься сюда, правда? — спрашивает она.

— Да.

Белинда стискивает мою руку. Она рада — рада тому, что я вернусь, что буду жить в ее доме, петь колыбельные ее дочке, что она хоть как-то сумеет возместить мне то, чего меня лишили.

— Потом как-нибудь мне нужно будет съездить в Сан-Франциско, — роняю я.

— Зачем? — хмурится Белинда.

— Надо посмотреть, что осталось от дома. Проверить списки погибших и раненых. Я должна точно знать. Должна убедиться в том, что его больше нет.

Белинда не убирает ладонь с моей руки, но ничего не говорит.

Потом все же кивает. Ей тоже нужно это знать.

Мы должны быть уверены.

Утром я просыпаюсь от щебета птиц, врывающегося в полуоткрытое окно. Я лежу в удобнейшей постели. Рядом со мной Кэт. Она еще спит, чуть приоткрыв губки. Мы обе до подбородка укрыты стеганым одеялом, просушенным на свежем деревенском воздухе. Будь моя воля, я навсегда осталась бы с Кэт в «Лорелее». Казалось бы, чего проще? Можно притвориться, будто я не знаю, что Кэндис жива. Проще простого… если бы Кэт оставалась в неведении.

Только притворство рано или поздно выйдет боком. Со временем начнет мучить совесть, появятся стыд, чувство вины.

В Аризону лучше отправиться прямо сегодня. Чем дольше откладываешь, тем труднее сделать то, что дoлжно. Нужно ехать, пока я еще полна решимости.

Полчаса спустя, прежде чем спуститься к завтраку, я жизнерадостным тоном объявляю Кэт, что сегодня мы поедем к ее маме. С тех пор как мы покинули парк «Золотые ворота», она и двух слов не произнесла, и сейчас на мое известие отвечает молчанием. Но в глазах Кэт я читаю, что ее раздирают противоречивые чувства. Несомненно, она любит маленькую Сару. И я даже думаю, что она любит меня. Она бы с радостью осталась здесь, но и маму увидеть хочется. Ее сердце разрывается надвое, и мне вдруг приходит в голову, что эта маленькая бедняжка давно не была по-настоящему счастлива. Возможно, она даже не помнит, когда в последний раз чувствовала себя счастливой. В воображении всплывают строчки из письма Кэндис, в которых она признается, что не была для Кэт хорошей матерью, когда имела такую возможность. По ее словам, она слишком тяжело переживала утрату двух своих маленьких сыновей. Значит ли это, что Кэндис замкнулась в себе, была невнимательна и безразлична к собственной дочери? Отказывала ей в любви так же, как Мартин, как, судя по всему, дедушка с бабушкой? Мартин говорил, что Кэндис слегла задолго до смерти, но теперь я понимаю, что в его словах была лишь доля правды. Кэндис действительно многие месяцы была прикована к постели, но она не умерла. Просто ее отец тайком от Мартина увез свою дочь в лечебницу. Плохое самочувствие не позволяло Кэндис заботиться о дочери, да и силы воли ей не хватало. Потому-то у меня и возникли сомнения, а помнит ли Кэт вообще, чтобы ее любили и лелеяли. Возможно, это чувство у Кэт зародилось с моим появлением в ее жизни. Возможно, со мной она чувствует себя любимой. Но не доверяет моей любви. И это не удивительно, ведь у нее так много было отнято.

А теперь я собираюсь увезти Кэт от ее единокровной сестры, которой она очень дорожит.

— Ты, наверное, не знаешь, что и думать. — Мы сидим с ней на кровати, и я привлекаю ее к себе. — Я тебя понимаю. Я тоже хочу остаться здесь. Но твоя мама не чает увидеть тебя, и ты, я знаю, тоже тоскуешь по ней. Все очень запутано, да?

Кэт тихо вздыхает, прижимаясь головкой к моей груди. Кивает.

— Я найду способ навестить тебя, — обещаю я. — И Белинду с малышкой привезу, хорошо? Мы все вместе приедем. Я обязательно что-нибудь придумаю. Так что ты не переживай.

Какое-то время мы просто сидим в обнимку, ни о чем не говорим. Тем не менее для меня это мгновение священно. Сидеть в молчании с ребенком, которого ты любишь, как родного, это ни с чем не сравнимое счастье.

За столом во время завтрака настроение у всех печальное. Белинда, вне сомнения, душой прикипела к Кэт, и ей грустно расставаться с девочкой, хоть она и знакома с ней меньше недели. Люди, вместе побывавшие в преисподней и сумевшие из нее выбраться, становятся другими. С той поры в существе своем они навечно соединены крепкими узами, связаны неразрывными нитями, что тянутся от сердца к сердцу, ведь они вместе избежали страшной судьбы. Даже не верится, что я и Кэт познакомились с Белиндой лишь в минувший вторник. Кажется, будто мы знали ее всегда.