Облекся мир волшебной дымкой,

Ничто в саду не шелохнет.

Но чу! Волшебной невидимкой,

Скрываясь, соловей поет...

– Кто идет? Остановись!
– крикнул подпоручик, тасуя карты. Дзержинский остановился.

– Откуда вы?
– спросила хозяйка, вглядываясь в темноту парка. Гуляли? Идите к нам, у нас очень весело.

Дзержинский поднялся по ступенькам на террасу. Здесь были новые люди: становой пристав, еще не старый человек с апоплексической шеей и с золотыми зубами, и чрезвычайно аккуратного вида молодой офицер с длинной, как огурец, головой и очень белыми короткопалыми руками.

Подпоручик представил Дзержинского гостям:

– Учитель моего племяша.

Офицер щелкнул шпорами и сказал, пришепетывая:

– Лемешов.

– Подзенский, - сказал пристав, сверкнув золотыми зубами, - очень приятно.

Из залы на террасу вышел хозяин, взял Дзержинского под руку.

– Слышали новость? Чуть моего управляющего не убили.

– Да, я слышал, - неторопливо ответил Дзержинский, - но вы уже приняли меры.
– Он кивнул на офицера и пристава.

– Пришлось вызвать роту, - сказал хозяин.

На одну секунду глаза их встретились. В темных зрачках гимназиста блеснул огонек и тотчас же погас. Он поправил рукой легкие, рассыпающиеся русые волосы, поклонился и, сказав, что ужинать не будет, ушел к себе. Окно в его комнате было открыто, лампа не горела, из парка тянуло свежестью и крепким, холодным запахом распускающейся сирени.

Не зажигая огня, Дзержинский лег на подоконник и долго смотрел на тяжелые купы деревьев, на поблескивающие под ровным светом полной луны луга, на недвижную воду пруда... Все было тихо, неподвижно, спокойно.

Так он пролежал долго - до самой зари, а когда небо на востоке посветлело и спустилась роса, он встал, накинул шинель и, стараясь не скрипеть половицами, вышел из дому, отправился на молочную ферму экономии.

Было четыре часа. Обычно в это время из села в экономию уже идут один за другим батраки, но сейчас дорога была пустынна. Возле фермы Дзержинский встретил управляющего. Немец приветливо снял шляпу, но лицо у него было озабоченное и невеселое.

– Нехороший день, - сказал он, - совсем нехорошее начало.

– А что?
– спросил Дзержинский.

– В экономии - ни души, - сказал немец, - не вышли на работу. А те батраки и батрачки, что были, снялись и ушли к себе в село. Как вам это нравится?

– Мне это очень нравится, - серьезно ответил Дзержинский.

Немец поморгал, потом решил, что гимназист шутит, и засмеялся, качая головой.

– Никакого порядка нет, - сказал он.
– Русских мужиков надо пороть. И русских, и польских, и литовских. Солеными розгами. Тогда будет хороший порядок.

– А вы не боитесь, что вас убьют?
– спросил Дзержинский.

Управляющий достал из заднего кармана кожаных штанов большой плоский пистолет, подбросил его и, схватив за ствол, сказал:

– Ха! Как это называется? Семизарядный и бьет человека навылет. До свидания.

Он пошел к дому, а Дзержинский проводил его глазами и зашагал на ферму. У ворот молочной фермы, как возле казармы или порохового склада, стоял часовой с ранцем, со скаткой, с винтовкой.

– На военном положении ферма?
– поинтересовался Дзержинский.

– Так точно, - стрельнув по сторонам озорными карими глазами, сказал солдат.
– Бунта опасаются. А какой бунт? Я сам с этих мест, народ наш тихий...

– Пороть, говорят, будут?
– спросил Дзержинский.

– Кого?

– Крестьян.

– Пороть?

– Ну да.

Солдат со злобой плюнул, потом сказал:

– Наше дело маленькое. Кого надо, выпорем. Прикажут - родного отца пороть будем. Служба!

Присев на скамью возле ворот, он поставил винтовку между ногами и свернул махорочную самокрутку. Потом, вкусно затянувшись дымом, спросил:

– Не из студентов часом?

– Нет.

– А из кого?

– Из гимназистов.

– Так, - задумчиво сказал солдат.
– А чего рано ходите?

– Не спится.

– Чего же вам не спится?

– Вот вы людей сегодня будете пороть, - сказал Дзержинский, - какой же тут сон!

– А вам-то что?

Дзержинский сел рядом с солдатом на скамью.

Из всех батраков и батрачек, работавших в имении помещика, пришли в это утро на ферму только трое: глухонемой Артемий, страшной силы человек, крикливая пьяница-солдатка Зоська и тихий, со сладким голосом и голубыми глазами, нечистый на руку Пандурский. На скотном дворе творилось нечто небывалое; мычали недоенные коровы, ревели быки, которых некому было поить, блеяли козы. Недоенных коров не решались гнать на пастбище, а доить было некому. Быков следовало выгнать в поле, но трусливый Пандурский боялся свирепых, да еще непоенных животных, устрашающе гремящих цепями. Выпустили овец, те рванулись из ворот и, глупо блея, без пастуха побежали по дорожке к парку. Обычно стадо гоняли три-четыре пастуха, сейчас не было ни одного. Ворота в парке оказались открытыми, - овцы тотчас побежали декоративной дорогой, специально засеянной травою. Из дому кинулись за овцами горничная, старик лакей и поваренок Фомка, но в эту минуту в парк ворвались один за другим четыре быка, неизвестно кем выпущенные из сарая. Горничная завизжала, овцы помчались по клумбам, разбился на куски огромный стеклянный шар, украшавший цветник. Подпоручик выскочил на террасу в белье, с револьвером и, не разобрав толком, что случилось, стал палить по овцам. В одной шинели выскочил становой, решил, что по парку мечется бешеный бык, сорвал со стены английский охотничий карабин и наповал свалил лучшего быка фермы - племенного, два раза премированного. Стась, забравшись на стол, таращил круглые глаза и кричал дурным голосом: