Володя Свирюгин где-то подрабатывает. Не удивлюсь, если остальные ребята и девочки тоже трудятся в совхозе. В советское время это была нормальная практика. В совхозе круглый год работы хватает. А летом так и вовсе можно трудиться от рассвета до заката. Ребят брали на молочные фермы, на прополку и полив, осенью отправляли на уборку урожая. Причём привлекали не только сельских школьников, но и городских учеников.

Хмыкнул про себя, представив, какой вой поднимется, если объявить современным детям из будущего о том, что в сентябре их отправят на сбор помидоров вместо уроков. Причём первыми поднимут бучу родители: как так, эксплуатация детского труда. Включая тех достаточно молодых бабушек, которые сами с удовольствием на законных основаниях прогуливали уроки с помощью сельскохозяйственного труда. Как же, бедное дитятко перетрудится, ему же учиться надо, у него ЕГЭ с ОГЭ и репетиторы.

Один момент только мне непонятен: если десятиклассники работали, почему это не засчитывалось как трудовая практика? С другой стороны, привести класс в порядок — тоже нужное дело. Разберёмся.

Я шагал по пыльной сельской дороге, размышляя, сравнивая, анализируя. В какой-то момент снова задумался, отчего именно со мной приключился вот такой казус с переносом на много лет назад, в чужое молодое тело? Чем заслужил? Награда это или наказание за какие-то мои проступки за долгую жизнь?

Опять мелькнула мысль, что всё это — бред умирающего от нехватки кислорода мозга, но я её отмахнул, как несущественную. Слишком всё происходящее вокруг меня было натуральным, что ли, обыденным, правдоподобным. Живым, я бы сказал.

За свою жизнь я вывел для себя несколько правил: не убей, не укради, не предавай, люби Родину, говори правду в глаза, с подлецами не имей дел, товарища в беде не бросай. С первым пунктом, к сожалению, мне не повезло. Но тут уж ничего не поделаешь, профессия такая, приходилось и не раз. Тут, как говорится, либо ты противника, либо враг тебя.

А вот день сегодняшней определённости пока не приносил. Вот кто я такой? Был Александром Александровичем Барыкиным, военным пенсионером с активной жизненной позицией, собственным домом и садом, с самоваром и хорошей домашней библиотекой.

А кем стал? Егором Александровичем Зверевым, выпускником педагогического института, учителем географии, по совместительству определённого в ботаники, зоологи и анатомики. Или анатомы? Один чёрт.

Вопрос в другом: что мне со всем этим делать сейчас? Оттрубить положенные три года по распределению, уехать из села Жеребцова обратно в Москву, поступить в военное училище и снова выбрать путь военного? Так в двадцать восемь меня и не примут уже, скорей всего. Да и хочу ли я снова шагать в сапогах, хоронить парней, держать в руках оружие и в конце жизненного пути остаться бобылём?

Покрутил мысль и так и эдак, по всему выходило, желания пройти тот же путь от начала до конца в душе не возникло. Может, вот это вот всё — награда? Нет ни рая, ни ада, а есть второй шанс за честную, правильную жизнь?

Я знаю будущее — это факт. Изменилось ли оно с моим переносом, не знаю. Тем не менее глобальные моменты в истории моей страны остались в памяти. Может всё дело в этом? Я задумался, вспоминая страшные события ближайших лет.

Ноябрьская авиакатастрофа на взлёте в Кольцове, погиб весь экипаж и пассажиры. Сентябрьская трагедия на атомной подводной лодке «Ленинский Комсомол». Тридцать девять ребят погибли во время боевого дежурства, когда вспыхнул пожар.

Наводнение в Ленинграде, крушение самолёта в Латвии, авария на атомном ледоколе «Ленин». И это только в конце шестьдесят седьмого года, всё, что удалось вспомнить.

И что мне делать с этим знанием? Бежать к председателю Ивану Лукичу, делиться информацией и настаивать, чтобы он срочно телеграфировал… Куда? Лично генеральному секретарю Советского Союза? Или хотя бы в горисполком? Бред…

Написать письмо, большое, подробное, изложить в нём всё, что помню, что знаю, и отправить в милицию? А копии отправить генсеку Леониду Ильичу Брежневу, председателю Совета министров Алексею Николаевичу Косыгину, в местную Новосибирскую администрацию и… И всё. И ждать, когда сначала приедут люди в белых халатах и отвезут меня в психушку на заселение в комнату с мягкими стенами. Точнее, в обшарпанную палату с продавленной кроватью и ржавой селёдкой на обед.

Хотя, уверен, скорей всего прибудут товарищи милиционеры вместе с коллегами из Комитета государственной безопасности, и арестуют, как террориста и диссидента. Особенно если я в одном из писем изложу исторические факты про развал Советского Союза.

Кто мне поверит?

Писать анонимные письма, чтобы успеть спасти в марте следующего года Юрия Гагарина и Владимира Серегина? Не знаю, как быстро, но думаю, и в этом случае меня вычислят. Ситуацию, которую опишу в письме, припишут к планирующемуся террористическому акту. Мало не покажется никому.

Пробираться самому в подмосковный аэропорт Чкаловский, попробовать устроиться туда на работу? А утром двадцать седьмого марта повредить, ну, не знаю, механизм шасси? Проколоть шины? Подсыпать лётчикам слабительное или снотворное в питье, чтобы они не сели в кабину самолёта?

Я покрутил головой, отгоняя яркие картины. Ну, бред же, бред, Сан Саныч. Тебе ли не понимать, насколько бредово выглядит план. Я остановился, отыскал номер дома. Вот до чего же всё-таки в сельской местности длинные улицы. Казалось бы, столько шагал, а только семь домов прошёл.