Мрачно усмехнувшись этим невеселым мыслям, Козицын бросил тоскливый взгляд на алые росчерки кораблей-беглецов, уже практически растворившиеся в черной бездне. Именно этим и объяснялось странное промедление Козицына, не слишком-то спешившего пришпорить своих подчиненных в погоне за беглецами. Василий Иванович пока не торопился, умышленно оттягивая столкновение. Он словно бы давал шанс Илайе оторваться подальше, выиграть расстояние и время…

…— Как же я рад слышать подобное, вы себе не представляете! — воскликнул крайне удивленный признаниями Козицына вице-адмирал Джонс, когда спустя восемь часов корабли 3-й «линейной» дивизии догнали-таки эскадру беглецов у межзвездного перехода на «Новую Рязань».

Погоня завершилась на самых «врат». Самсонов в своих расчетах оказался прав: чтобы благополучно пройти через портал, кораблям мятежного американца требовалось провести долгий и кропотливый цикл подготовки, отнимающий несколько часов драгоценного времени. Которого, увы, в распоряжении «янки» больше не было — ведь следовавшие за ними по пятам русские линейные корабли и крейсера Василия Ивановича неумолимо сжимали кольцо окружения.

Казалось, развязка была близка и неотвратима. Вот-вот грянет ожесточенная космическая сеча, где бывшим союзникам придется вцепиться друг другу в глотки в бессмысленном братоубийственном побоище. Экипажи обеих эскадр, замерев над панелями управления боевых кораблей, напряженно взирали на тактические карты, где зеленые треугольники вымпелов Козицына неумолимо смыкали кольцо вокруг голубых значков вымпелов Джонса.

Измотанный многочасовым бегством от погони, лихорадочно просчитывающий шансы на спасение в стремительно ухудшающейся ситуации, Илайя, казалось, уже смирился с неизбежным. Вице-адмирал, привыкший рисковать и действовать молниеносно, он понимал: в открытом бою потрепанной эскадре беглецов против превосходящих сил 3-ей «линейной» попросту не устоять.

Однако и сдаваться на милость победителей в планы непокорного «янки» также не входило. Слишком хорошо он успел изучить порядки, заведенные в космофлоте узурпатора, чтобы всерьез рассчитывать на великодушие или хотя бы соблюдение правил цивилизованной войны. Одно дело — в честном бою с равным по силе противником, удостоиться его уважения и снисхождения. И совсем иное — угодить в лапы мстительному тирану, люто возненавидевшему тебя за способность поступать по совести. Такой не пощадит, живьем шкуру спустит, дабы другим неповадно было.

Что же до собственных подчиненных, в прошлом сражавшихся под началом Самсонова и решившихся на открытое неповиновение своему адмиралу — для тех и вовсе не было иного выбора, кроме гибели с оружием в руках. На участь изменников и клятвопреступников в лучшем случае выпадала неминуемая казнь после скорого суда. Так что никаких иллюзий питать не приходилось — пощады не будет никому.

Отчаявшийся Илайя, понимая, что загнан в угол, приказал своим вымпелам, еще не успевшим уйти в соседнюю звездную систему, в спешном порядке выстраиваться в оборонительное «каре». Это был последний и отчаянный маневр из арсенала космической тактики. Сомкнуть ряды, ощетиниться во все стороны жерлами плазменных орудий и яростно огрызаться до самого конца, унося с собой в могилу как можно больше врагов. Лучше уж так, в последнем кровавом вальсе, чем позорно выбросить белый флаг и покорно склонить голову.

Но даже в этом героическом порыве обречённых Джонс не терял присутствия духа и трезвости рассудка. Его острый, приметливый взгляд то и дело обшаривал обзорные экраны, подмечая малейшие странности в поведении русской эскадры. И чем дольше американец наблюдал за действиями Козицына, тем большие подозрения и сомнения зрели в его голове.

А посмотреть там действительно было на что. Начать с того, что корабли 3-й линейной, вопреки ожиданиям, не спешили занимать классическую позицию для атаки, окружая противника с разных сторон. Вместо этого Василий Иванович выстроил свои вымпелы аккуратной кильватерной колонной и повел их неспешным парадным маршем, держась чуть поодаль от эскадры мятежников.

Выглядело это по меньшей мере странно. Можно даже сказать — двусмысленно. Словно бы русский адмирал не вполне уверен в собственных намерениях и не рвется в бой сломя голову, предпочитая сначала прощупать оборону противника, прежде чем всерьез ввязываться в кровопролитную схватку. Или, чем черт не шутит, вообще не собирается атаковать, а лишь изображает бурную деятельность, выжидая чего-то.

Но чего, спрашивается? Неужели колеблется, разрываясь между верностью присяге и велением совести? Так вроде по всему выходило, что Козицын — ярый сторонник Самсонова, раз безропотно согласился исполнять его приказ и помчался вдогонку за беглецами. Или все-таки здесь что-то не так?

Эти крамольные мысли, мелькнув поначалу на краю сознания, с каждой минутой все больше захватывали воображение Илайи. А когда он, пользуясь промедлением Козицына, приказал установить с ним прямой видеоконтакт, и вгляделся в лицо русского адмирала на обзорном экране — последние сомнения растаяли без следа. Не мог человек с таким усталым, отрешенным взглядом, за которым явственно проглядывали оттенки вины и смятения, всерьез намереваться ради прихоти деспота громить собственных соратников.

И когда Василий Иванович, тяжело вздохнув, вдруг произнес ту самую фразу про готовность примкнуть к мятежникам, вместо того, чтобы их атаковать и уничтожить, как того требовал Самсонов — Джонс, при всей своей врожденной подозрительности, ни на миг не усомнился в искренности собеседника. Невозможно, немыслимо было разыгрывать подобное притворство. Только не для прямодушного вояки Козицына — уж кому-кому, а ему лицедейство претило едва ли не больше трусости.

Так что оставалось лишь расплыться в широкой улыбке, полной неподдельного облегчения, и от души воскликнуть:

— Признаться, вы умеете удивлять, Василий Иванович…

— Удивляться тут нечему, — отмахнулся русский адмирал, — Самсонов перешел все мыслимые и немыслимые границы…

— Знаете, я хорошо помню вас, господин Козицын, а также и ваши храбрые команды, которые вы возглавляли еще во время сражений за «Бессарабию» и «Тавриду», — кивнул Илайя. — Уже тогда вы удивили меня, но больше своей храбростью, что ли. Ощущалось в вас нечто истинно рыцарское, несмотря на всю жестокость войны. И теперь, признаюсь, я поражен еще больше — но уже вашей честностью и принципиальностью.