– Что делают?

– Рисунки эти ваши вывешивают! Деньги детям раздают! Что они хотят им привить? Опасное чувство собственной исключительности? Завышенное мнение о себе? Самолюбование? Самолюбование – это грех! Запомни это!

«А ведь она совсем меня не любит», – промелькнула у меня мысль. – И не понимает».

Мать сжала губы; видно было, что она мной недовольна. Она всегда хотела себе дочь послушную и скромную, сметливую и хозяйственную, понятливую и тихую. Не такую фантазерку, мечтающую изменить мир и победить всех злых и глупых людей, какой была я. Мне по привычке стало стыдно – за то, что я совсем не такая.

– Никогда не надо выделяться, выпячивать себя. Слышишь?

– Я не выпячиваю, – совсем смешавшись от ее натиска, опустив голову, пробормотала я. – Просто я умею и люблю рисовать – вот и рисую.

– Не нужно этого делать!

– Почему? – прошептала я.

– Надо быть как все. Не показывать, что ты чем-то отличаешься. Ясно?

– Почему? – по привычке, впрочем, уже почти совсем сдавшись, но я все же «спрашивала дальше».

Мать вернулась к глажке. Она долго молчала и наконец нехотя, с горечью, выдавила из себя:

– Тогда никто не захочет тебе навредить и погубить тебя.

Я непонимающе нахмурилась.

«Кому надо губить меня? За что? Зачем?»

Этого она мне не объяснила.

Мать каждый раз раздражалась, когда заставала меня за моим любимым занятием.

– Хватит рисовать эту дьяволицу!

Она как всегда без стука зашла в мою комнату и увидела, что я сижу над очередным портретом Бунтарки. Я нахмурилась и ничего не отвечала. Я не знала, как защититься от ее нападок. Назло матери я рисовала все новые и новые портреты Бунтарки и при этом мысленно разговаривала с ней:

«Давай, помогай мне. Здесь у меня почти нет друзей. Меня никто не понимает. Будь мне подругой. Я еще глупый слабый подросток, а ты взрослая, ты знаешь, как вырваться. Я хочу, как ты. Помогай! Внушай мне веру в себя, в свои силы. Ведь у тебя же получилось, получится и у меня. Я обязательно вырвусь!»

И, видимо, я так просила, что Бунтарка даже приснилась мне однажды. Во сне я сидела в своем классе, одна, за последней партой. Вокруг меня как всегда шумели и бесились одноклассники. Вроде, они даже кидались стульями. И вот вокруг летают стулья, а я спокойно сижу одна, отрешенная. Внезапно в класс входит Бунтарка. Никто почему-то не обращает на нее внимания. А она садится за парту рядом со мной и долго, внимательно смотрит на меня. А потом берет за руку и говорит:

– Это место не для тебя. Пойдем отсюда.

И выводит меня из класса. Мы вместе с ней идем по коридорам, выходим на высокое крыльцо, спускаемся по обшарпанным ступеням. И вот мы уже не идем, а летим по школьному двору. Мы воспаряем, отталкиваясь ногами от асфальта.

Проснувшись, я долго смотрела на портреты Бунтарки на стенах моей комнаты.

«Спасение будет. Я знаю».

Совершенно не представляя, как и откуда оно должно прийти, я начала ждать этого спасения, погрузившись в рисование и музыку, закрываясь ими от пошлости, напирающей на меня со всех сторон. Включая свои любимые песни и поедая любимые творожные сырки, часы напролет я проводила, склонившись над листом бумаги, с цветными карандашами в руках, заправляя за уши свои короткие волосы, которые теперь постоянно лезли в глаза. Остриженные, они казались темнее, чем были раньше.

***

Горе и трагедия нашей семьи пришлись как раз на то время, когда после затяжного безденежного и голодного лихолетья жить стало немного полегче, и все наконец-то выдохнули. У людей стали появляться деньги, и им захотелось как можно скорее забыть, как до этого годами приходилось заниматься выживанием. Они стали покупать себе красивые дорогие вещи, такие желанные и так долго недоступные. Что, как это обычно бывает, переросло в гипертрофированное желание иметь и демонстрировать все и сразу, четко по списку: кожаные сапоги до колен, меховую шубу из норки или песца (на крайний случай, из лисы), меховую шапку в несколько раз больше головы, а также многочисленные золотые перстни на каждом пальце, от тяжести которых рука тянулась вниз, словно налившаяся гроздь винограда.

Большинство наших знакомых быстро привыкли к сытости, поняв, что жизнь не так уж и плоха. Но положение нашей нищей осиротевшей семьи оставалось прежним. Мои одноклассницы ходили в золоте и мехах и ужасно этим гордились. Почему-то так было принято тогда – одевать в золото и меха даже детей! Я же пять лет носила одну и ту же зеленую куртку. Мне купили ее на вырост, на несколько размеров больше. Раньше я утопала в ней, но потом подросла и она стала мне впору, вскоре даже став маловатой. А под курткой – одна и та же черная водолазка и темные брюки. Когда мне было тринадцать, я проносила их весь учебный год. Помню, как меня при всем классе похвалила учительница: несмотря на то, что в нашей школе отменили обязательную школьную форму, я – единственная девочка в классе – по-прежнему ношу ее. Она представила меня как образец скромности и дисциплины. Она просто не знала, что другой одежды у меня не было!

Стоит ли говорить, что мои разодетые в золото и меха одноклассницы относились ко мне с презрением. На школьных переменах, в коридоре или на лестнице, мне вслед частенько раздавалось:

– Нищенка!

«Нищенка». Это стало моим третьим в жизни ярлыком. После «уродины» и «красотки». Потом их будет много.

Я слышала, что они говорят про меня. Я знала, что у меня один сапог порвался возле подошвы, и что со стороны это видно. Я знала и то, что мне не скоро купят новые. В своем благополучии, к которому они не приложили никаких усилий, эти глупые и жестокие девицы ничего не знали о том, что после смерти отца моя мать рвется из последних сил, чтобы обеспечить нам хотя бы этот скудный достаток. Не обращая внимания на все эти перешептывания, насмешки и оценивающие взгляды, я говорила себе: